Оксана Леонидовна Кабачек, заведующая отделом социально-психологических проблем детского чтения Российской государственной детской библиотеки

Одновременно мечтатель
и реалист, Андерсен — всегда современный сказочник. Почему? Попробуем перечитать его тексты, которые мы, вроде бы, уже знаем наизусть. Задумаемся. Попробуем проникнуть «внутрь текста» вместе с автором.

Эталоном отвлеченного от жизни мечтателя кажется нам Ханс Кристиан Андерсен: этот образ вроде бы подтверждает и биография, и облик, и само творчество великого сказочника. Но почитаем еще раз его произведения внимательно. Задумаемся, попытаемся проникнуть внутрь текста вместе с самим автором.
Вот старый уличный фонарь. Он «многое видел, на многое пришлось ему пролить свет; в этом отношении он стоял, пожалуй, выше, чем “тридцать шесть отцов города”!» Важно, однако, не просто видеть и пережить самому, но и уметь показать это другим. «Внутри у меня целое богатство, а я не могу им поделиться!», — огорчался фонарь и мечтал о том времени, когда его переплавят в подсвечник, и он будет стоять на столе у поэта, навевая ему свои причудливые образы — одаряя волшебными картинами того, кто сможет воплотить их в слове («Старый уличный фонарь»).
А если в наличии обе способности: и дар воображения и дар рассказчика? Счастлив ли тогда творец?
В сказке «Ель» главная героиня жила мечтами, а настоящая жизнь как бы проходила мимо нее. «И ветер целовал дерево, роса проливала над ним слезы, но ель ничего этого не ценила», — хмурится автор. Но вот однажды люди ель срубили, привезли в город и украсили к Рождеству. Она стоит в огромной, великолепной зале нарядная и красивая. Кажется, мечта ее сбывается? «…Весь этот блеск просто ошеломлял ее». Что же произошло в зале дальше?
«Вдруг обе половинки дверей распахнулись, и ворвалась целая толпа детей; можно было подумать, что они намеревались свалить дерево! …Малыши остановились как вкопанные, но лишь на минуту, а потом поднялся такой шум и гам, что просто в ушах звенело. Дети плясали вокруг елки, и мало-помалу все подарки с нее были сорваны. …Свечки догорели, их потушили, а детям позволили обобрать дерево. Как они набросились на него! Только ветви затрещали! Не будь верхушка с золотой звездой крепко привязана к потолку, они бы повалили елку».
Потрясающее описание детского праздника. Единственное в своем роде.
Но ель-мечтательница все не сдавалась. Она надеялась, что завтра ее опять украсят свечками и игрушками и опять пригласят детей. «Завтра уж я не задрожу! — думала она. —Я хочу как следует насладиться своим великолепием! И завтра я опять услышу сказку про Клумпе-Думпе, а может статься, и про Иведе-Аведе».
Но чуда не произошло: ее просто сослали в самый темный угол чердака.
Пустые мечты посрамлены жизнью? Грезить о несбыточном не стоит, считает автор? Не парадокс ли это: Андерсен против мечты?
Но есть же и не пустые мечты. Есть искусство.
Именно на чердаке начинается по-настоящему счастливая жизнь ели. Она рассказывает про свою жизнь в лесу, а также единственную знакомую ей сказку маленьким мышкам. «Как ты чудесно рассказываешь! —сказали мышата и на следующую ночь привели с собой еще четырех, которым тоже надо было послушать рассказы ели. А сама ель чем больше рассказывала, тем яснее припоминала свое прошлое, и ей казалось, что она пережила много хороших дней».
Прожитое в слове оказывается ярче и родней реально прожитого — признак писательских способностей. В этом сказка «Ель» — автобиографична?
Но особенно потрясла мышат сказочная история: они «от удовольствия прыгали чуть не до самой верхушки дерева». И на следующую ночь привели с собой новых слушателей — не только мышей, но и крыс.
И дальше почти по Гоголю: пришли, понюхали и ушли. Крыс, как оказалось, интересовали только истории про жир, сальные свечки или кладовую. Слушать сказку про Клумпе-Думпе, который свалился с лестницы, и все же ему досталась принцесса, казалось им скучным и глупым делом.
И мышата под их влиянием тоже разлюбили эту сказку — и разбежались.
У андерсеновской сказки грустный конец: дети обозвали пожелтевшую елку старой и гадкой и сорвали с нее золотую звезду, а затем бедную ель сожгли.
Что ж осталось в памяти от ели? Ее первоначальная красота и блеск? Рассказанные ею истории, восторг от них?
Автор иронизирует над героиней или над собой?
По крайней мере, с прагматичными крысами он точно не солидаризируется: настоящее искусство не бескрыло и цель его — не банальное приспособление к миру.
А что?
Без мечты жизнь уродлива? Или естественна?
Андерсен — мастер загадывать загадки?
А вот еще одна модель искусства: «…настоящий соловей пел по-своему, а искусственный — как заведенная шарманка» («Соловей»).
Придворные нашли, что искусственный соловей лучше: «Что касается живого соловья… то никогда ведь нельзя знать заранее, что именно споет он, у искусственного же все известно наперед! Можно даже отдать себе полный отчет в его искусстве, можно разобрать его и показать все его внутреннее убранство — плод человеческого ума, расположение и действие валиков, все, все!»
Действительно! Как удобно.
Только «бедные рыбаки, слышавшие настоящего соловья, говорили:
— Недурно и даже похоже, но все-таки не то! Чего-то недостает в его пении, а чего — мы и сами не знаем!»
Живого соловья, понятное дело, изгнали. Кумиром публики стал искусственный певец, единственную песню которого все выучили наизусть.
Ручное, придворное искусство. Искусство — имитация настоящего, имитация жизни.
Безжизненное искусство?
Далее следует антиномия «жизнь — смерть». Китайский император, владелец искусственного соловья, серьезно заболел. Поданные покинули его: «все придворные считали его умершим, и каждый спешил поклониться новому императору».
Крайне важное дело.
Итак, на груди у императора сидела Смерть: «Она надела на себя корону императора, забрала в одну руку его золотую саблю, а в другую — богатое знамя». А страшные призраки шептали императору то, что ему не хотелось бы слушать.
А хотелось слушать соловья.
Искусственный соловушка лежал в своем роскошном саркофаге нем и недвижим — его некому было завести. А живой соловей, узнав о болезни императора, прилетел сам.
Он «пел, и все призраки бледнели, кровь приливала к сердцу императора все быстрее; сама Смерть заслушалась соловья и все повторяла: “Пой, пой еще, соловушка!”».
Дальше идет традиционный сказочный торг:
«— А ты отдашь мне за это драгоценную саблю? А дорогое знамя? А корону? — спрашивал соловей.
И Смерть отдавала одну драгоценность за другою, а соловей все пел». А когда он запел о тихом милом кладбище, Смерть затосковала и вылетела в окно.
Император растроган, он раскаивается: «Я изгнал тебя из моего государства, а ты отогнала от моей постели ужасные призраки, отогнала самую Смерть!»
Настоящее искусство — действенно. И потому способно победить смерть.
Ведь подлинное искусство — это не имитация жизни и не ее бескрылая копия, это квинтэссенция самой жизни.
Живой соловей благороден, он не хочет, чтобы император разбил искусственную птицу: «Она принесла столько пользы, сколько могла!»
А какая польза от настоящего искусства? «…Моя песня и порадует тебя, и заставит задуматься. Я буду петь тебе о счастливых и несчастных, о добре и зле, что таятся вокруг тебя», — говорит соловей.
Но хочет делать это тайно.
Потому, что боится недовольства придворных? Или чтобы оставаться несвязанным, свободным?
Он собирается прилетать во дворец, когда хочет.
Он не придворный, он друг-советчик.