Михаил Юрьевич Опенков, доктор философских наук, профессор Поморского государственного университета им. М. В. Ломоносова, г. Архангельск

Технократическое мышление настроено на восприятие мира через призму индустриализма, с его категориями ресурсной
и энергозатратной экономики. Оно неадекватно «обществу знания», обращено в прошлое и не в состоянии реагировать
на стремительные изменения реальности, основной чертой объектов которой является скорость.

В начале обозначим исходные утверждения. Во-первых, вслед за Мануэлем Кастельсом следует определить суть так называемого «информационализма». При индустриальном способе развития главный источник производительности заключается во введении новых энергетических источников и в способности децентрализовать использование энергии в процессах производства и распределения.
В новом, информациональном способе развития источник производительности заключается в технологии генерирования знаний, обработки информации и символической коммуникации. Конечно, знания и информация являются критически важными элементами во всех способах развития, так как процесс производства всегда основан на некотором уровне знаний и обработке информации. Однако специфическим для информационального способа развития является воздействие знания на само знание как главный источник производительности.
Информационализм ориентирован на технологическое развитие, т. е. на накопление знаний и более высокий уровень сложности в обработке информации. Именно погоня за знаниями и информацией характеризует технологическую производственную функцию при информационализме. В информациональном способе развития возникает особо тесная связь между культурой и производительными силами, между духом и материей. Здесь следует ожидать возникновения исторически новых форм социального взаимодействия, социального контроля и значительных социальных изменений.1
Во-вторых, следует провести четкое различие между знанием и информацией, которое создается исключительно благодаря присутствию человека. Человек всегда извлекает из информации нечто большее, чем в ней непосредственно содержится. В противном случае для человека это — вообще не информация. Еще Н. Винер обратил внимание на междисциплинарный характер научной информации. Каждый исследователь значим в той мере, насколько он далеко проник за пределы своей непосредственной специализации. Тогда представитель науки становится способным воспринимать идеи своих коллег и использовать их при составлении эффективного плана мышления. В любом виде творчества ограниченность кругозора делает человека бесплодным. Такое бесплодие прямо противоположно интеллектуальной оригинальности. В более специальном смысле различие между знанием и информацией связывают с различением человека и компьютера.
В качестве материала для размышления можно предложить следующие определения, которые, естественно не претендуют на исчерпывающую полноту. Первое принадлежит современному немецкому философу Ральфу Капурро. Он утверждает: «Компьютер — это тот, кто вечно сомневается по поводу предоставляемых ему решений». Американский писатель Д. Лодж в романе «Думают…» заметил, между прочим: «У компьютеров, как и у аутистов, феноменальная память, но нет здравого смысла и эмоций, они не умеют лгать, не могут отличить правду от вымысла и т. д.»
Чтобы следовать этической норме, нужна осведомленность в обстоятельствах, определяющих данную конкретную ситуацию. Это необходимо не только для того, чтобы верно наметить цель, но и найти для ее достижения адекватные средства. Нужна информация, которая позволила бы человеку или группе людей иметь самостоятельное суждение обо всех обстоятельствах дела. Однако критическому суждению часто препятствует избыток информации. Знание предполагает личный опыт, информация — чаще всего не предполагает такого опыта. Информация передает человеку вторичный опыт до того, как он вообще получил свой собственный. Человеку что-то объясняется раньше, чем он успел это пережить. П. П. Гайденко предлагает следующую формулу: информация — это знание минус личный опыт.2
Известный социолог Н. Луман придерживается сходной точки зрения. По Луману, информацию производит знание, но ее следует отличать от переносимого знания. Информация является различением между тем, что могло бы быть и тем, что происходит или сообщается. В качестве различения информация не имеет ни измерений, в пределах которых она могла бы варьировать, ни местоположения, где ее можно было бы обнаружить. Возможно лишь выделить систему, которая занимается ее обработкой. Человеческий интерес к информации связан со стремлением к неожиданному. В этом качестве информация становится эффективной. Так резкий скачок безработицы вызывает широкий резонанс в обществе и СМИ. Это — новость, информационный повод. Но дальнейший, стабильный рост безработицы в гораздо больших значениях такого эффекта не производит. В шоке новизны, в информации, содержатся неявные элементы, связанные с моментом времени, в который они актуально возникли и исчезли. Информация приводит в движение саму систему познания. Информация не может быть представлена и вспомнена в ее темпоральном аспекте. Можно лишь вновь и вновь возвращаться к смыслу информации.
Информация становится таковой только при ее запросе. Информациональное общество в структурном и операциональном отношении состоит из результатов запросов знания. Знание, чтобы стать знанием, должно прежде превратиться в информацию. Информация воспроизводит знание в форме неожиданности. Все, что она определяет, могло бы быть определено и по-другому.
Особую роль играет такое качество информации, как ее избирательность. Приобретение информации и номинальное владение ею не означает возможности ее использования. Это требует от человека специальных умений и навыков. Исследователи приходят к выводу, что информация обладает характеристиками общественного блага, если понимать под ним нечто такое, чем дополнительно может воспользоваться человек, не увеличивая издержек производства. В то же время информация должна рассматриваться как благо уникальное. Ведь из информации можно получить знание, которое является сугубо персонализированным. Затраты на производство знания оказываются несопоставимыми с результатами его применения. Иногда весьма незначительные инвестиции могут привести к появлению огромного объема знания, а попытки получить новые знания с помощью крупных капиталовложений заканчиваются полным провалом. Если ясно выраженное знание кодифицируется в письменной форме, то знание неявное, подразумеваемое, невыраженное остается достоянием индивида и не может быть до конца объяснено.
Информация есть наиболее демократичный источник власти — все имеют к ней доступ, а монополия на нее практически невозможна. Однако в то же самое время информация является и наименее демократичным фактором производства, т. к. доступ к ней отнюдь не означает обладания ею. В отличие от всех прочих ресурсов, информация не характеризуется ни конечностью, ни истощимостью, ни потребляемостью в их традиционном понимании. Ей присуща избирательность — уникальность такого уровня, который и наделяет владельца этого ресурса властью высшего качества. Все то, что называют интеллектом и что служит самой формой существования знаний, — является главным фактором, лимитирующим возможности приобщения к данному ресурсу. Поэтому значимые знания сосредоточены в относительно узком круге людей, не имеющих отношения к традиционным институтам власти. В. Л. Иноземцев утверждает, что впервые в истории условием принадлежности к господствующему классу становится не право распоряжаться благом, а способность им воспользоваться.3
В то же время люди, не имеющие соответствующего образования и знаний, в целом пытаются решить лишь задачи выживания, ограниченные экономическими целями. Становление и функционирование информационального общества невозможно без максимальной мобилизации творческих сил, но именно это порождает социальную напряженность и имущественное неравенство. Итак, в-третьих, формируется основа нового социального конфликта, который окончательно разрушает иллюзию, будто равенство является спутником свободы. Знание воспринимается в информациональном обществе как главная постэкономическая ценность. В романе Брюса Стерлинга «Распад» об этом говорит главная героиня: «Знание — изначально дорогая вещь… Даже, если его нельзя использовать. Знание — это абсолютное добро. Искать истину означает жить. Это главный путь цивилизации. Мы будем нуждаться в знании, даже если наша экономика и правительство скатятся в тартарары».4 Кризис традиционных институтов власти — вовсе не помеха для развития информационального общества. С моей точки зрения, Стерлинг — один из главных, после Филиппа Дика, диагностов и провидцев современной цивилизации. Достаточно интересны рассуждения Стерлинга о новом политическом статусе науки. Рискну привести некоторые из них.
«Ученый внутри сообщества не имел ни армии, ни полиции, ни фонда для подкупа, но при этом в своем спокойном и чертовски научном стиле, он мог постоянно контролировать основные ресурсы его сообщества…
Деньги сами по себе имели вторичное значение. Ученые, которые слишком открыто охотились за деньгами соответствующих фондов или унижались, чтобы получить грант, становились вроде прокаженных, аналогично тому, как это происходит с кандидатами на выборах, открыто идущих на подкуп. Это была вполне работающая система.<…>
В мире не нашлось бы достаточно денег, чтобы оплатить обычным людям подобную тяжелую работу, на которую соглашались ученые. Без живительного элемента идеализма, свойственного этой обособленной демографической группе, научное предпринимательство исчезло бы еще столетия назад».4 Что ж, действительно, давно пора определить научные сообщества как совокупность субкультур и социальных стратов.
«Наука в самом деле должна измениться. Это будет все еще Наука. Она будет такой же интеллектуальной, но ее политическая структура изменится. Вместо того, чтобы быть малооплачиваемыми государственными служащими, мы будем авангардом интеллектуалов-диссидентов, возглавим всех потерявших место в жизни и работу. И это работает на нас. Потому, что нам легче иметь дело с ними, чем с правительством… Мы живем в эпоху шума, и потому нам надо научиться вести себя как ученым, которые живут именно в эту эпоху… (выделено мной — М. О.) Отныне мы будем похожи на обычных творцов. Будем как художники или скрипичных дел мастера, со своим небольшим кругом поклонников, которые будут поддерживать и почитать нас».4
Последняя цитата примечательна в двух отношениях, вне зависимости от того, соглашаемся ли мы с выводами Стерлинга. Традиционные институты власти до сих пор неверно оценивают степень влияния научного сообщества в целом и университетского сообщества, в частности, как структур, непосредственно влияющих на формирование будущего, особенно, в лице творческой молодежи. Это происходит потому, что технократическое мышление политических менеджеров до сих пор настроено на восприятие мира через призму индустриализма, с его категориями ресурсной и энергозатратной экономики. В целом такое восприятие действительности неадекватно изменившимся социальным реалиям, ситуативно и обращено в прошлое. Политический менеджмент оказывается просто не в состоянии реагировать на стремительные изменения и направляет свои усилия к сохранению status quo.
К вопросу о формировании «интеллектуальных стратов» в обществах переходного типа, кстати будет вспомнить доклад М. Хайдеггера «Нищета» (1945). Он анализирует фразу Гельдерлина: «У нас все сконцентрировано на духовном, мы сделались нищи, чтобы стать богатыми».5 Хайдеггер говорит, что быть поистине нищим означает: быть так, что мы не нуждаемся ни в чем, кроме ненужного, т. е. освобождающего. Бытие в нищете для Хайдеггера означало концентрацию на духовном, которое вовсе не сводится к религиозному. Величайший провал любой культуры сводится к ее определению по конфессиональному признаку. Есть нужда в самоосмыслении на пути диалога народов друг с другом.
В контексте излагаемой темы обращение к Хайдеггеру оправдано тем, что Россия может вступить в информациональную эпоху, не обремененной трудностями и комплексами первых, подготовительных этапов. Специфически российский путь, на мой взгляд, состоит в том, что постиндустриальные интеллектуальные классы у нас уже есть, хотя и в неявной форме. Их следует развивать, исходя из исторически сложившейся системы образования и науки. Еще одна возможность отказаться от догоняющего развития, которую Россия, в очередной раз, может упустить.
Мне хотелось бы обратить особое внимание на фрагмент у Стерлинга, определяющий информационную культуру в качестве «культуры шумов». Почему информациональную эпоху надо определять через понятие «шума»? Здесь необходимо иметь в виду коммуникативную природу всякого знания. К. Шеннон еще в 1948 году показал, что шум попадает в любой канал коммуникации при любом устройстве последнего. В электронных СМИ шум принимает форму перехлеста каналов, когда на видеоряд одного из каналов попадает звуковая дорожка другого, или ведущий забывает отключить внутреннюю трансляцию.
Семантический шум также преследует любого рода коммуникационные системы. Например, если человек искренне скажет: «Я люблю рыбу», то каждый из слушателей может воспринять эту информацию с разных точек зрения. Кто-то сочтет, что говорящий сказал о своих кулинарных пристрастиях, а другие, — что собеседник держит рыбу в аквариуме. В принципе, борьба с шумом — отличительная характеристика любого познавательного акта, т. е. проблема шумов не специфична в этом отношении для информационального общества. Примерно об этом же рассказывает Умберто Эко в работе «Кант и утконос» (1997). В своей книге Эко ставит проблему: в какой мере процессы визуального восприятия зависят от нашего когнитивного аппарата и от структуры языка? В повседневной жизни люди часто руководствуются «здравым смыслом понимания», что соответствует усредненному стандарту «нормальности», принятому в данных культурных границах.
Путешествуя и исследуя другие страны, мы пользуемся своего рода «фоновыми текстами», т. е. сложившейся в нашей культуре когнитивной моделью, которая, зачастую играет роль семантического шума, затрудняющего процесс понимания нового. Так Марко Поло интерпретировал яванского носорога как единорога, согласно средневековой европейской традиции. В данном случае не существовало никакой платоновской идеи носорога, но Марко Поло не создал образ и понятие носорога заново, «из ничего». Он создал бриколаж из имевшихся у него представлений и понятий. Познание носорога происходило как абдуктивный вывод. Абдукция, или заключение к наилучшему объяснению, есть форма умозаключения от данных, описывающих нечто, к гипотезе, которая наилучшим образом описывает или оценивает эти данные. В развернутой форме абдуктивный вывод Марко Поло имеет следующий вид:
• наблюдается животное черного цвета с одним рогом на голове;
• существование единорогов объясняет данное наблюдение, так как существование единорогов не вызывает сомнений;
• никакая другая гипотеза не может лучше объяснить природу наблюдаемого животного, хотя данное животное и отличается от классического образа единорога;
• значит перед нами действительно единорог.
Абдукция играет важную роль, как в науке, так и в обыденной жизни. Но в данном случае «фоновые тексты» сыграли с путешественником злую шутку. Перцептивные суждения должны рассматриваться как крайний случай абдуктивного умозаключения, отличаясь от последнего тем, что совершенно не поддаются критике. Абдуктивная догадка посещает, как вспышка. Это — момент озарения, хотя и весьма ненадежного. Эко обращается к кантовскому понятию схемы. Согласно Канту, продуктивная сила рассудка заключается в «полагании» («фигурный синтез») пространственно-временных форм. Рассудок, обращенный на чувственность, перестает быть рассудком, он мгновенно оборачивается способностью суждения. Силой, превращающей категории в схемы воображения, является кантовская идея «предмета возможного опыта».
Через идею предмета возможного опыта категории, будучи формами мысли, приобретают «объективную реальность», т. е. применяются к предметам, которые могут быть даны нам в созерцании. Рассудок должен действовать не просто как система правил, но и как «применение правил», как отыскание и созидание особенного. Схемы способности суждения ориентируются на конструирование особенного. Эко интерпретирует кантовские схемы как формы именно в визуальном смысле. Если бы Кант увидел утконоса, то у него появился бы дополнительный стимул для размышлений о создании схемы на основе чувственных впечатлений, хотя в данном случае чувственные впечатления не согласовались бы ни с одной из имевшихся у Канта визуальных схем. В предельных случаях, как с единорогом и утконосом, самым проблематичным оказывается различение собственно восприятия и семиозиса (интерпретации).
Имеющиеся стереотипы восприятия «зашумляют» процесс видения и затрудняют интерпретацию. Согласно Эко, когнитивный тип — это мыслительный конструкт, функция которого состоит в том, чтобы гарантировать отношение эквивалентности или преобразующего тождества между референтом и означающим. Когнитивный тип — еще не понятие. Семиозис осуществляется на основе данных восприятия. Восприятие же становится возможным благодаря когнитивным типам, рождающимся как результат стимульного воздействия материальных объектов и существующих культурных конвенций. Видение — это менее всего физиологический процесс. Совокупность ключевых признаков объекта возникает из циркулирующих в обществе интерпретаций. История утконоса показательна в том отношении. Что с момента первой встречи европейцев с этим животным и до момента определения его в научных терминах прошло восемьдесят лет дискуссий по поводу его приемлемой классификации.6
У них было достаточно времени, которого теперь катастрофически не хватает. Семантический шум следует рассматривать также как функцию скорости. Сегодня мы оказались перед логическим завершением системы, на протяжении нескольких веков отдававшей ключевую роль быстроте техник зрительной и речевой коммуникаций, — системы интенсификации сообщений. П. Вирильо выделяет особую, кинематическую энергию, связанную с воздействием движения, его большей или меньшей скорости на зрительные, оптические и оптоэлектронные восприятия. Логический парадокс заключается в том, что изображение в реальном времени первенствует над изображаемой вещью, время приобретает перевес над пространством. Традиционную публичную репрезентацию (графическую, фотографическую, кинематографическую и т. д.) оттесняет парадоксальная презентация, когда удаленное телеприсутствие вещи или живого существа подменяет их существование здесь и сейчас. Это и есть «высокая четкость», высокое разрешение, но не столько изображения, сколько самой реальности. На смену бытия объектов приходит бытие траекторий. Философский вопрос заключается теперь не в том, на какой пространственной и временной дистанции находится наблюдаемый объект, а в том, какой силой, иначе говоря, какой скоростью, он обладает. С этим связана необходимость оценивать сигналы перцептивной реальности в терминах интенсивности, т. е. скорости, а не в старых категориях света и тени, отражения и т. п.7
М. Уэльбек справедливо замечает, что книгу можно читать только постепенно; она требует обдумывания (не столько интеллектуального усилия, сколько возвращения назад); не бывает чтения без остановки, без движения вспять, без перечитывания. Именно это — невозможная и даже абсурдная вещь в мире гипермаркета, где все изменчиво, все текуче, ничто не имеет непреходящей ценности (ни правила, ни вещи, ни живые существа). Мир как гипермаркет создает инфраструктуры для интенсивной обработки информации, этого продукта быстротечного времени.8 Человек на обыденном уровне оказывается не готовым к столь высокой скорости изменений, воспринимает быстроту перемен как шум. Об этом хорошо сказано в романе Дона Делило «Белый шум»: «До меня дошло, что весь магазин буквально тонет в шуме, оглашается монотонным гудением труб, дребезжанием и звяканьем тележек, звуками громкоговорителя, жужжанием кофемолок, детскими криками. А на фоне всего этого — или в качестве фона — приглушенный, неведомо откуда доносящийся рев, словно где-то непосредственно за пределами человеческого понимания роится некая новая форма жизни» (выделено мной — М. О.)9.
Наиболее показателен в рассматриваемом контексте финал романа: «Товары на полках супермаркета расположили по-другому. Это произошло в один прекрасный день, совершенно неожиданно. В проходах царит смятение и паника, на лицах престарелых покупателей отражается испуг. Они ходят, то и дело впадая в транс и останавливаясь, — толпы хорошо одетых людей застывают в проходах и пытаются найти во всем этом закономерность, обнаружить скрытую логику, пытаются вспомнить, где они только что видели манную крупу… Кажется, что теперь по магазину бесцельно бродят толпы призраков — приятных людей с мягким характером, доведенных до ручки. Остерегаясь коварного обмана, они критически изучают информацию, напечатанную на упаковках мелким шрифтом. Смазанная печать, расплывчатые картинки. Среди переоборудованных полок, оглушенные шумом, доносящимся со всех сторон, сознавая очевидный и чудовищный факт своей старческой деградации, они пытаются преодолеть смущение, освоиться с неразберихой. Но ни то, что они видят на самом деле, ни то, что им кажется, в конечном счете, не имеет значения. Терминалы в супермаркете оснащены голографическими сканерами, которые декодируют бинарную тайну каждого предмета безошибочно. Это и есть язык излучений и волн — язык, на котором мертвые говорят с живыми. А это — место, где мы все вместе ждем, независимо от возраста, с тележками, полными ярко раскрашенных товаров. Медленно движущаяся очередь, в которой мы с удовольствием стоим, даже успевая бегло просмотреть бульварные газеты со стеллажей. Здесь, на газетных стеллажах, есть все, что нам нужно, кроме еды и любви. Истории о сверхъестественных явлениях и инопланетных существах. О чудо-витаминах, о лекарствах от рака, средствах от ожирения. О культах значимых и мертвых».9
Таким образом, перестановка товаров, вполне оправданная, с точки зрения маркетинга, оказывается причиной цивилизационного конфликта, разделяющего поколения, семантического шума, который воспринимается участниками событий как торжество абсурда, как зависимость от чего-то почти сверхъестественного, превышающего обычное человеческое понимание. Каждый из нас хоть однажды оказывался в подобной ситуации, испытывая, как минимум, недоумение по поводу произошедшего, по поводу того, кому и зачем все это понадобилось. Непривычная интенсивность (скорость) информационного потока может также развивать привычку к когнитивной неразборчивости, которую на обыденном языке называют «всеядностью». Тогда мы берем с информационных полок то, что нам предлагают, а не то, что действительно требуется. Но здесь мы также сталкиваемся с шумом, так как мир становится от нас дальше, его контуры расплываются, как в мутном стекле. Что-то стремительно проносится мимо, а выхватить удается, в лучшем случае, содержание сомнительного репортажа или обложку глянцевого журнала.
В текстах Вирильо и Делило описана ситуация, ранее представлявшая чисто академический интерес и входившая в сферу исследований футурологов. Но сегодня она стала реальностью. Еще в 1970 году Элвин Тоффлер писал о том, что нужно помочь нам справиться как с личными, так и социальными переменами, т. е. прийти к согласию с будущим. Скорость перемен имеет значение отличное и иногда более важное, чем направление перемен. Любая попытка определить «содержание» перемен должна включать последствия, вызываемые самим темпом, как частью этого содержания. Должно существовать равновесие между скоростью изменений окружения и ограниченной скоростью человеческой реакции. Ибо причина «шока будущего» — увеличивающийся разрыв между ними. Шок будущего — это феномен времени, продукт сильно ускоряющегося темпа перемен в обществе. Он возникает в результате наложения новой культуры на старую. Это шок культуры в собственном обществе. Если Ф. Бэкон утверждал: «знание — сила», то в современном социальном контексте можно сказать: «знание — это перемены». Ускоряющееся приобретение знаний, питающее технологии, означает ускорение преобразований.10
Можно резюмировать следующее:
• Существует критическая для обычного человека интенсивность подачи информации — чем выше ее скорость, тем труднее понимание. Избыточная интенсивность есть «шум». Здесь действует эмпирическое правило: количество шума обратно пропорционально смыслу и ценности получаемой информации.
• Необходимо умение работать сразу в двух типах времени: в «быстром» времени информационного потока и «медленном» времени традиционной гуманитарной культуры. Периодическое выключение из информационного потока и обращение к книжности есть искусство замедления времени. Оно жизненно необходимо для борьбы с семантическим шумом и для продуцирования знания.
• Для «общества знания» важную роль играет не столько владение информационными технологиями и даже не причастность к печатной культуре, сколько способность стремительно переключаться с одного способа восприятия реальности на другой. Условно можно назвать такой переход переключением от нерефлексивной позиции к рефлексивной и обратно. Специфика состоит в скорости такого переключения. Умение пробить свой туннель в информационной реальности отличает интеллектуала-навигатора.
• Существует «критическая масса» интеллектуалов, их сеть, необходимая для того, чтобы общество эффективно перерабатывало производимую им информацию.

1 Кастельс М. Информационная эпоха. Экономика, общество и культура. — М., 2000. — С. 39—40.
2 Гайденко П. П. Знание и информация // Философия науки. — Вып. 3. — М., 1997. — С. 189—190.
3 Иноземцев В. Л. Расколотая цивилизация. — М., 1999. — С. 59, 563.
4 Стерлинг Б. Распад. Екатеринбург — 2003. — С. 135, 142—145, 492—493.
5 Хайдеггер М. Нищета // Историко-философский ежегодник’ 95 — М., 1996. — С. 347—352.
6 См.: Библер В. С. Кант—Галилей—Кант. — М., 1991. — С. 54—56; Усманова А. Р. Умберто Эко: парадоксы интерпретации. — Мн., 2000. — С. 178—183.
7 См.: Вирильо П. Машина зрения. — СПб., 2004. — С. 31—32, 111, 114, 136.
8 Уэльбек М. Мир как супермаркет. — М., 2003. — С. 77, 83—84.
9 Делило Д. Белый шум. — М., 2003. — С. 69, 617—619.
10 Тоффлер Э. Шок будущего. — М., 2003. — С. 16—17, 23, 45.