Рубен Давид Гонсалес Гольего — автор и герой книги «Белое на черном» — «русский испанец», внук генерального секретаря коммунистической партии Испании, воспитывавшийся в наших отечественных интернатах для инвалидов. Сам Гольего, если верить его словам, никогда не видел своего дедушку. Однако характер дедушкин, судя по всему, перенял.
Крепкий, кремневый, большевистский характер. Характер не тех большевиков, у которых, как помнится, были холодная голова, горячее сердце и чистые руки. А тех, которые сжигали свою жизнь и здоровье на кострах мировой революции, гибли в боях с «мировой контрой», строили «Магнитку» и железные дороги. Не ради денег и власти, а «ради жизни на земле». Тех, настоящих большевиков, которые пускали себе пулю в лоб во времена НЭПа, считая подобную политику партии предательством, тех, истинных «строителей мирового коммунизма», которых сразу же срезала холодным острием первая волна сталинских репрессий. По духу книга Гонсалеса Гольего очень близка к лучшей литературе той эпохи — книгам Николая Островского и Аркадия Гайдара, стоит в одном ряду с ними.
Ведь книга Гольего — книга о великом воине, герое, не знающем компромиссов, сражающимся за жизнь против всего мирового зла…
«А на утро меня оденут, отвезут в школу. На уроке истории я бодро расскажу об ужасах фашистских концлагерей. Получу пятерку. У меня всегда пятерки по истории. У меня пятерки по всем предметам. Я — герой».
Хотя, на первый взгляд, у главного персонажа книги нет ни единого шанса быть «великим воином» или «борцом». Из всех знаменитых атрибутов бескомпромиссного чекиста у него в наличии только голова и горячее сердце. Рук у него практически нет. Да и ног тоже. То есть они, конечно, есть, но полностью атрофированы. Наличие же умной головы и благородного сердца в нашем мире явно недостаточно для достойного существования. «Я бесполезный кусок мяса», — говорит о себе герой книги.
На первый взгляд, трудно понять, в чем именно состоит величие такого деяния: «бодро рассказывать об ужасах фашистских концлагерей». Только внимательно вчитавшись в текст книги, понимаешь — ужасы отдаленных во времени и пространстве лагерей смерти кажутся злой издевкой, литературной выдумкой, меркнут перед реальностью ежедневного ада наших домов для детей-инвалидов и домов престарелых. Затянутые в кожу эсэсовцы кажутся ряжеными безобидными куклами в сравнении с «простыми сельскими тетками» в белых халатах, равнодушными и тупыми фуриями советской казенной преисподней.
«Черное» и «Белое» из нашей обычной жизни меняются местами, превращаются в пыль в глазах «узников» домов для инвалидов. Великие злодеи и великие злодейства из учебника истории становятся нестоящими внимания пустяками перед непобедимым ужасом тупой и жестокой повседневности, неизбежным и безнадежным кошмаром обыденной реальности. «Не понимаю я этих здоровых», — говорит один из персонажей. Действительно, им нас не понять. А нам не понять их.
Нам не понять, как это возможно — без всякой надежды (уже в девять лет герой книги осознает, что никогда не будет ходить) продолжать бороться за свою жизнь, сохранять чувство человеческого достоинства…
«Что остается у человека, когда не остается почти ничего? Чем оправдать свое жалкое полусуществование полутрупа? Зачем жить? Я не знал тогда, я и сейчас не знаю. Но, как Павел Корчагин, я не хочу умирать до смерти. Я буду жить до последнего. Я буду драться».
Трудно читать такие книги. Трудно не позавидовать подобной воле к жизни. Трудно не восхищаться этим маленьким человеком, ползущим на брюхе в уборную. Но трудно и представить себе бессмысленное выражение глаз парализованной и выжившей из ума старушки, все еще тянущейся за ложкой вонючего горохового супа. Трудно ощущать величие момента. Трудно читать такие книги в начале XXI века.
И не потому, что осознавать подобные вещи неприятно и тяжело. Скорее потому, что сегодня горьковское «Человек — это звучит гордо» — вызывает смех, а киплинговское «Я Человек, сын Человека» — кажется просто наивным. Современный писатель говорит «Человек — это звучит глупо». И ставит точку. Или не ставит?
На свете существует много книг «про несчастное детство». Если попробовать назвать все — получим весьма длинный список. Однако мне вспомнилась только одна — «Раскрашенная птица» Ежи Косинского. И не потому, что это тоже очень сильная и страшная книга, а потому, что ее долгое время считали автобиографической. «Автобиографичность» «Птицы» предопределила ее успех. Разоблачение литературной мистификации привело к самоубийству автора.
Если книга Гонсалеса Гольего — автобиографический очерк, в ней слишком мало литературы. Если эта книга — выдумка, — это сплошная литература. В любом случае, она написана с определенной целью. «Медленно нажимая на клавиши компьютера, я ставлю букву после буквы. Я тщательно кую свой штык — свою книгу. Я знаю, что имею право только на один удар, второго шанса не будет. Я стараюсь, очень стараюсь. Я знаю: штык — это наверняка. Штык — отличная вещь, надежная».
Как бы то ни было — удар нанесен. Думайте, что делать дальше.