Ирина Александровна Снеговая, филолог-краевед, Санкт-Петербург

Именем Д. А. Гранина названа малая планета Солнечной
системы № 3120

Мне уже приходилось писать о том, что современное сознание, испорченное плохой литературой с его буквальным высказыванием, плоским, одномерным, потакающим лени читателя, которому, как сказочному Емеле, неохота задумываться, тяжело понимает подтексты настоящей классической литературы. Эта литература подобна айсбергу, у которого над водой видна лишь одна восьмая часть.
Перечитывая классику, человек раз за разом встречается с текстом по-новому: быть может, он стал умнее, его опыт стал богаче… Как и любимую картину, классическую книгу созерцают многократно, вырастая вместе с тем, что в ней находят. Человечество отбирает в классику то, что составляет его опыт, совсем не всегда положительный. Но никто и не говорит, что культура занимается положительным опытом. Говорить «как надо» — это прерогатива религии. У культуры иное назначение: она фиксирует «дух времени» с его героями и антигероями, которые вполне могут поменяться местами в процессе жизни.
Упаси нас, Боже, строить жизнь по канонам литературных героев. В противном случае мы рискуем уподобиться пушкинской Татьяне, начитавшейся романов и «вмиг узнавшей» в появившемся Онегине свой идеал. То есть выдумку, абстракцию. В этом смысле легендарная пушкинская героиня ничем не лучше современных фанаток каких-нибудь рок-певцов или киноактёров. Они также творят кумиров из совершенно неизвестных им людей. Это хуже чем глупость, так как, кадя такому идолу, человек впустую тратит жизнь. К счастью, пушкинская героиня была умнее: её «второй взгляд» на Онегина был уже взглядом изучающим, он помог задуматься об «идеале» — «уж не пародия ли он»? Но первое юное чувство было уже безвозвратно отдано. В нашей слишком эмоциональной стране, где основными потребителями культуры являются женщины, пример пушкинской Татьяны должен служить предостережением.
«Мы не врачи, мы — боль», — так говорил Генрих Гейне о писательском ремесле. Эти слова любит повторять писатель, которого уже давно называют классиком, и чей юбилей отметили в начале январе 2009 года, — Даниил Александрович Гранин.
Мы говорим: классик. А что это значит? Прочитана ли эта классика? Даже наследие XIX века, как показывает время, мы начинаем перечитывать, удивляясь при этом своим прежним, часто школьным оценкам. (Подавляющее большинство людей «постигали» классику в школе и затем к ней более никогда не возвращались. А ведь ещё Чехов говорил, что чтение Достоевского — это удовольствие для 40 лет!).
С так называемой «советской» классикой дело обстоит ещё хуже. Культура тоталитарного времени оказалась под таким гнётом, какого не знала ни одна культура. Ей приходилось выживать, пользуясь масками, иносказаниями, оттенками смыслов, которые ленивым и невнимательным читателем не замечаются. И под предлогом, что это было создано в советское время, многое сейчас просто отставлено, забыто. Но настоящая культура не знает политических границ. Это как песня певца на чужом языке: мы можем не знать языка, но то, о чём он поёт, передаётся слушателю другими средствами. Поэтому понимание классики требует сосредоточенного внимания к деталям, нюансам текста, интонации, которая, подобно музыкальному ключу, позволяет приблизиться к сути сказанного.
Мне хочется показать это на примере маленького рассказа Даниила Гранина «У окна». Разумеется, это лишь моё прочтение.
Всего две страницы лаконичного текста. В поезде рассказчик видит мальчика, стоящего у окна и заворожённо следящего за мелькающим пейзажем. Наблюдая за тем, с какой жадностью мальчик смотрит в окно поезда, до этого равнодушный рассказчик вдруг (это знаменитое по романам Достоевского «вдруг»!) вспоминает себя таким же юным. Возникло сопереживание — и очнулась память. Взрослый человек отождествляет себя с ребёнком, и к нему возвращается прошлое. Он вспоминает, как сам мечтал и фантазировал в детстве, «был путешественником, был охотником и одновременно медведем, был журавлём, шагающим по болоту…». И это лирическое размышление взрывается вдруг воспоминанием об эпизоде, который потряс тогда его детское сознание.
«Вдруг в бесформенной зыбкости воспоминаний, глядящих из закатного окна, обозначилось что-то. Это был мужик, огромный, в жёлтой рубахе, с колом в руках. … подняв кол, мужик бежал за пареньком, который, прикрыв голову руками, мчался вдоль перрона по ходу поезда. Он бежал, прихрамывая, лицо его было обращено к вагонам, на какой-то миг глаза наши встретились. Ужас был в его взгляде, крик о помощи, а перрон был пуст, мне показалось, что я единственный человек, единственный свидетель, которого он увидел; я наклонился к краю рамы, но в окно уже вошли огороды с чучелами, шлагбаум, и станция исчезла, как исчезали все другие станции. Догонит ли его этот с колом, убьёт, что будет с ним, за что он его так — ничего этого я никогда не узнаю. Помню своё отчаяние, которое росло оттого, что поезд не останавливается, мчится всё дальше, а там, может, парня догнали и бьют, убивают, и никто этого не видит, не знает, и я не могу никого позвать, показать».
Попытки ребёнка рассказать взрослым, что он видел, не удались. Его никто не понял. Детское бессилие перед потрясшей ребёнка непонятной жестокостью мира, перед невозможностью помочь, прикосновение к какой-то страшной тайне, навсегда вошедшей в детскую душу, невозможность это выразить, некая инициация взрослого опыта, пережитая в детстве, — всё это вспоминается усталым и почти равнодушным человеком, который теперь может лишь сожалеть о своём мальчишеском отчаянье.
Вот, собственно, и весь рассказ. Выполненный в духе импрессионистической зарисовки, он побуждает нас задуматься о метафизической тайне бытия, доступной лишь детскому или художническому сознанию.
Идентичен ли автор рассказчику? Мы не знаем. Но можем наблюдать многие из характерных для писателя приёмов.
Вдруг происходит нечто. Нечто, что привлекло внимание, разорвало ход привычного, остановило. Вдруг — следы на песке (повесть «Оборванный след»), вдруг — фотография (повесть «Ещё заметен след»), вдруг — картина (роман «Картина»). Включилось внимание, любопытство, восхищение, удивление. Это «вдруг» — удар, потрясение, насилие, шок. А также необходимость выбирать, как реагировать. Делая этот экзистенциальный выбор, человек преодолевает самого себя. Или — нет. Ведь выбор сопряжён с потерями, жертвами. Читателя бросают на произвол его читательской судьбы, оставляя мучиться вопросами и делать собственный выбор вслед — или вопреки — героям прочитанной книги. Ведь, по словам писателя Евгения Замятина, каждый человек — это Фауст, а каждая книга — Мефистофель.
Вступая в зону творчества, в зону неизведанного, художник вступает в зону риска. Служа музам, он служит языческим богам с их жестокостью и непредсказуемостью. Он и палач, и жертва, он — тот, кто идёт по трясине… Идти ли вслед за ним — выбор читателя. Гений таится в деталях. Если мы будем внимательны (это касается жизни тоже) и будем руководствоваться нравственным чувством, у нас больше шансов пройти эту трясину смыслов не увязнув, а поумнев. В этом нам и помогает классическая литература.