Мария Александровна Черняк, профессор кафедры новейшей русской литературы Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена, Санкт-Петербург

Когда наркома просвещения А. В. Луначарского спросили, какую надпись сделать на
памятнике писателю, он ответил: «Достоевскому — от благодарных бесов».


Это, конечно, байка, но, как любой фольклорный жанр, она отражает особенности менталитета. Размышляя над катастрофичностью событий, лавиной обрушившихся на человечество в ХХ веке, Юрий Карякин, блестящий исследователь творчества Достоевского, подсчитал, что в его прозе очень часто встречается слово «вдруг»: «Частота “вдруг” Достоевского — это как бы частота его духовного импульса, передающаяся читателю… если четыре тысячи “вдруг” Достоевского предвосхитили миллионы “вдруг”, обрушившихся на нас в ХХ веке, то сколько и каких “вдруг-ситуаций” ожидает нас в веке XXI?».1
К подобным ситуациям можно отнести «вдруг» появившиеся в современной литературе произведения, героем которых являются или сам Достоевский, или его герои. Писатели XXI века обращаются к Достоевскому, ориентируются на его творчество как на пратекст, заключающий в себе ответы на многие вопросы современности.
В чём же секрет актуальности Достоевского, почему в разные моменты нашей истории неизбежно возвращение к его героям? В своём замечательном исследовании «Миросозерцание Достоевского» философ Николай Бердяев почти сто лет назад отвечал на этот вопрос так: «Достоевский отражает все противоречия русского духа, всю его антиномичность, допускающую возможность самых противоположных суждений о России и русском народе. По Достоевскому можно изучать наше своеобразное духовное строение. Русские люди, когда они наиболее выражают своеобразные черты своего народа, — апокалиптики или нигилисты. Это значит, что они не могут пребывать в середине душевной жизни, в середине культуры, что дух их устремлён к конечному и предельному. Это — два полюса, положительный и отрицательный, выражающие одну и ту же устремлённость к концу».2 Мир Достоевского действительно противоречив. В этом мире «страшно много тайн», ответы на которые каждая эпоха даёт свои. «В мире Достоевского “берега сходятся” и “все противоречия вместе живут”. Здесь обитает широкий человек Достоевского, сознание которого разорвано, сердце горит, душой правят и ангел, и злое насекомое. В одиночестве, на свой страх и риск, он обречён разгадывать тайны мира. Ум и сердце широкого человека находятся в вечной войне: “что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой”»3, — пишет критик Людмила Сараскина.
Творчество Достоевского сегодня подвергается многоракурсной интерпретации. Большинство писателей прибегают к рецепции как средству создания культурного полилога в пространстве русской литературы. В произведениях современных авторов можно обнаружить и мифологизацию, и трансформацию образов, и игру, и ироническое перекодирование классических текстов. Показательны слова лауреата Букеровской премии 2007 года Александра Илличевского, признавшегося в интервью: «Толстой и Достоевский — огромное подспорье, это два инструмента, с чьей помощью можно и нужно писать. Но полностью находиться в этих колеях совершенно бессмысленно. Что значит пользоваться методами того или иного писателя? Это означает припадать к источнику языка, который ими разработан, заимствовать этот язык, пытаться с его помощью сделать что-то своё. А это совершенно безнадёжное дело».4
Одними из самых привлекательных для различных литературных игр романами Ф. М. Достоевского являются «Преступление и наказание» и «Бесы». Именно эти романы становятся своеобразным кодом, неисчерпаемым и наиболее адекватным для современной культуры средством синтезирования цитат, аллюзий, реминисценций. Хотя сразу же нужно отметить, что если массовая литература активно и беззастенчиво заимствует у Достоевского сюжеты не только из его произведений, но и из его собственной жизни, то для элитарной литературы Достоевский остаётся скорее стимулом, чем средством. Так, в романе В. Пьецуха «Новая московская философия» ключевые для сюжетной структуры «Преступления и наказания» эпизоды переносятся в действительность конца ХХ века. Показателен, например, фрагмент текста, который вводит нас в интертекстуальное пространство, где сопоставляются понятия «литература» и «жизнь»: «Действительно, в другой раз откроешь книжку и прочитаешь: “В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту…”. Так вот прочитаешь это и подумаешь: а ведь никогда не было ни жаркого июля, ни вечера, в который молодой человек вышел из своей каморки, ни каморки, ни С-кого переулка, ни самого молодого человека, а всё это придумал писатель такой-то, чтобы освободиться от своих грёз и заработать на булку с маслом; ну хорошо, жаркий июль, предположим, был, возможно, и С-кий переулок был, и каморка, нанимаемая от жильцов, но никакого молодого человека не было и в помине. А если даже и был, то никогда не выходил со двора под вечер в направлении означенного моста, а если и выходил, то не “как бы в нерешимости”, а, напротив, немецким шагом, и не из каморки, и не под вечер, и не в начале июля, а из квартиры в Измайловском полку утром 30 сентября».5
Сюжет романа «Ф. М.» Б. Акунина связан с поиском главным героем Николосом Фандориным рукописи Ф. М. Достоевского «Теорийка. Петербургская повесть». Рукопись эта до сих пор оставалась неизвестной литературоведам и является первой редакцией «Преступления и наказания». В текст акунинского романа по мере развития сюжета включаются фрагменты рукописи, якобы написанной Достоевским. Подлинность «текста Достоевского» признаётся только условно — внутри художественной ткани романа. И сам автор, сохраняя значительную дистанцию между собой и великим классиком, неоднократно подчёркивает (якобы от лица самого Достоевского) незначительность и неудачность «Теорийки».
С явной ориентацией на роман «Бесы» и одновременно полемически по отношению к нему структурирована система персонажей в романе Б. Акунина «Пелагия и белый бульдог». Провинциальное общество официально возглавляют немцы-губернаторы: в «Бесах» — бездарный имитатор дела государственного управления Андрей Антонович фон Лембке, в «Пелагии» — усердный ученик отца Митрофания и успешный чиновник Антон Антонович фон Гаггенау. «Беснование» как идеология и как деятельность, его ближние и дальние последствия, реакция на него и борьба с ним и являются сюжетной основой романов Достоевского и Акунина. При этом в обоих случаях «бесы», прибывшие в провинциальные мирки извне — из далёкой столицы, из заграницы — в то же время даны как внутреннее, структурное, закономерное явление русского социума, вернее, как глубинный его дефект, так или иначе запечатлевшийся на одном из важнейших социальных срезов: взаимоположении и взаимоотношениях «отцов» и «детей».6
И. Волгин, президент Фонда Достоевского справедливо заметил в одном из интервью, что «нынешняя мода на достоевщину — это реакция на 1990-е годы, на засилье подделок и имитаций, на убогие откровения “мыльных опер”. Конечно, Достоевский востребован не потому, что нация так уж сильно мучается его проблемами. У неё хватает своих. Привлекают скорее внешние моменты: криминальность, экшн, интрига, психологизм… То есть все те составляющие, которые присутствуют и в сериале “Бригада”. Зрителя уже приучили копаться в душе бандита Саши Белого. Почему бы не заняться душой Родиона Раскольникова?». Известный специалист по творчеству Достоевскому Людмила Сараскина вскрывает причину популярности так: «Что Достоевский — популярный писатель? Конечно, популярный. Самый популярный из русских писателей в мире. К тому же это ещё и “бренд”, всемирно известная марка. Спроси у любого западного читателя, что он знает из русской литературы? Всегда на первом месте будет Достоевский. Это культурный пароль. Достоевский — Национальный Писатель, русский писатель номер один. После него — огромная пропасть. Это титульное представление о стране».7 С одной стороны, «достоевщина», с другой, — титульный бренд. А между ними — вселенная Достоевского, которую так хотелось бы познать.
Герой пьесы Е. Гришковца «Зима» рассуждает о судьбах русской классической литературы следующим образом: «После школы это читать никто не  будет. Всё, что в школе по программе проходили, — всё, капец! Никто этого не читает. Всё — “это великая, там, классика, это... оо”... и всё! Кто читал “Отцы и дети” после школы или... “Сердце Данко”? Да никто, никто! ... кусочек для урока..., вот получается, значит, вообще эту классику не читают, вообще. Во!». Возможно, именно для такого «нечитателя» выпущен недавно комикс романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание», переведённый на уровень массового сознания, воспринимающего мир готовыми шаблонами и стереотипными формулами. На стереотипах восприятия Достоевского строит свой рассказ «Достоевский как русская народная сказка» Андрей Левкин.8 Рассказ представляет собой набор цитат из «Преступления и наказания» и «Униженных и оскорблённых». Шаблонное восприятие Достоевского просматривается и в пьесе «Кислород» представителя «новой драмы ХХI века» Ивана Вырыпаева:
«ОНА: И когда решишь поучить других, подумай сперва, обладаешь ли ты таким талантом, каким обладал один русский писатель, который умел, так описывать горе других людей, что полученного за это описание гонорара, хватало ему и на рулетку, и на карточный долг.
ОН: А если всё-таки не хватало на карточный долг, то он всегда мог снять с жены последние украшения, или, в крайнем случае, сочинить что-нибудь про зарубленную топором старуху».
Появившиеся в 2008 году романы Татьяны Синцовой «Разоблачение Достоевского. Другая история»9, Ольги Тарасевич «Роковой роман Достоевского»10 и Дмитрия Вересова «Третья тетрадь»11 не только перекликаются между собой, но и заставляют задуматься о явно обозначившейся тенденции в современной беллетристике.
В основу романа Татьяны Синцовой «Разоблачение Достоевского. Другая история» легла авантюрная биография революционера Сергея Нечаева, по словам Достоевского, «беса и мошенника», распространившего легенду о своём аресте и бегстве из Петропавловской крепости. Позже, в Швейцарии, он выдавал себя за представителя никогда не существовавшего Русского революционного комитета, добился доверия и материальной поддержки Огарёва и Бакунина, организовал в Москве заговорщическую организацию «Народная расправа», в которой установил собственную диктаторскую власть. Как известно, именно фигура этого человека стала мощным толчком к созданию «Бесов». «Я хотел поставить вопрос, — пишет Достоевский в “Дневнике писателя”, — каким образом может случиться, что эти Нечаевы набирают себе под конец нечаевцев?». Писатель разгадывал «загадку Нечаева» в течение всего времени работы над романом. В романе же современной писательницы, действительно, создаётся «другая история». Вся знаменитая «нечаевская история» — провокация жандармского полковника Колокольникова из III отделения, своеобразный «политический проект». Полковнику хотелось, чтобы про Нечаева поскорей забыли, а тут выходят «Бесы» Достоевского. Полковник в гневе: это он создал Нечаева, а у него отняли авторство. Разъярённый полковник всерьёз принимается выискивать в биографии и сочинениях писателя тайны. А тайн оказывается предостаточно: «В глубине души он понимал: в нём борются два человека. Первый — грустный и всепонимающий. Он принимает талант Достоевского целиком, каков он есть, со всеми его светлыми и тёмными сторонами. Второй — мелочный и злой. Обиженный. Он ненавидит и талант, и его хозяина. И мало того: пытается доказать, что писатель — лицемер, циник, безбожник и лгун. И, вполне вероятно, — преступник».
Колокольников проштудировал «Преступление и наказание», «Игрока» и «Идиота» и утвердился в мысли, что для того чтобы освободиться от порочных желаний, автору обязательно нужно их описать. «Колокольников ни минуты не сомневался, что всё, отображённое в книгах, обязательно происходило с сочинителем, и в них были не просто мысли и переживания по поводу вымышленных коллизий и персонажей, но реальные сюжеты, списанные как бы с натуры, с самого себя». Однако полковник, будучи сам «сценаристом» биографии Нечаева, знает, что «Бесов» Достоевский написал, не будучи Нечаевым. Но среди героев должен быть сам Достоевский — в Ставрогине, в Кириллове? Колокольников снова и снова перечитывает романы, бродит по Петербургу, едет в Старую Руссу. Он «полюбил сладкие минуты приближения к Достоевскому, подкрадывания к нему, подсматривания и тайного постижения! Подсматривания, в котором сам же и подозревал писателя». Как раз в этом брошенном героем Синцовой слове «подсматривание» и кроется суть новых романов. Биография Достоевского услужливо предлагает «подсмотреть» за великим человеком: каторга, эпилепсия, рулетка, страсти. Уже не игра с текстом, а игра с биографией становится отличительной чертой произведений последнего времени. «Наш век впадает в детство. Сейчас он наклеил себе чужие усы и играет во взрослое надёжное, основательное и добропорядочное XIX столетие», — писал в конце ХХ века Александр Генис. Сегодня с его словами можно согласиться лишь частично: играя в XIX столетие, уже не добропорядочность ищут современные писатели, а оправдания нам сегодняшним. Особенную актуальность приобретают сказанные сто лет назад слова Николая Бердяева: «Нечаевское дело, которое послужило поводом к составлению фабулы “Бесов”, в своей явленной эмпирии не походило на то, что раскрывается в “Бесах”. Достоевский раскрывает глубину, выявляет последние начала, его не интересует поверхность вещей. И Достоевский весь обращён к будущему, которое должно родиться от почуянного им бурного внутреннего движения. Самый характер его художественного дара может быть назван пророческим. …Величие Достоевского было в том, что он показал, как во тьме возгорается свет. Но русская душа склонна погрузиться в стихию тьмы и остаться в ней как можно дольше».12
Ольга Тарасевич в романе «Роковой роман Достоевского» отталкивается от реальных фактов творческой биографии писателя. «Здесь же у меня на уме теперь огромный роман, название ему “Атеизм”... Лицо есть: русский человек нашего общества, и в летах, не очень образованный, но и не очень необразованный, не без чинов, — вдруг, уже в летах, теряет веру в Бога. <...> ...для меня так: написать этот последний роман, да хоть бы и умереть — весь выскажусь», — это первое упоминание Достоевского о новом замысле, датирующееся декабрем 1868 года. Роман-эпопея «Атеизм» (концепция которого к концу 1869 году значительно изменилась, и появилось новое название — «Житие великого грешника») планировался как цикл из нескольких, не менее пяти, повестей, объединённых образом главного героя. Надеясь скоро вернуться к произведению, которое стало бы для него «последним словом в литературной карьере», Достоевский рассчитывал закончить роман о Нечаеве не позже осени 1870 года. Под влиянием идей и образов «Жития» меняются герои будущего романа: Ставрогин, становившийся постепенно главным героем романа, стал приобретать черты Великого грешника. После декабря 1870 года упоминания в его письмах о романе-эпопее перестают появляться, так все мысли автора заняты работой над «Бесами».
Интрига детективного романа Тарасевич связана с появившейся вдруг рукописью романа «Атеизм». В Санкт-Петербурге, на презентации нового детектива писательницы Лики Вронской, погибает журналист Артур Крылов. Этот случай — лишь звено в кровавой цепи убийств. Умирают люди, так или иначе интересующиеся рукописью неизвестного романа Достоевского «Атеизм»: французский издатель Жерар Моне и специалист по творчеству Достоевского профессор Свечников. Проведённое Вронской расследование позволяет выяснить, что в распоряжении убийцы находится яд, который невозможно обнаружить стандартным судебно-химическим исследованием. Судмедэксперт Андрей Соколов не сомневается, что предотвратить обнародование романа пытаются спецслужбы: «Фёдор Достоевский относится к числу тех писателей, кому было дано смотреть через века, угадывать чёткое развитие событий задолго до того, как они произойдут. Роман “Бесы” — самый показательный пример такого уникального предвидения. Кого сегодня может испугать неизвестный роман Достоевского? Видимо, только идеологов от власти, чей предугаданный много лет назад гениальным писателей курс признаётся ошибочным и бесперспективным».
Вечно пьяный следователь Гаврилов арестовывает кого попало, а настоящего виновника находит Лика Вронская. Информация о серии убийств, естественно, подогревает интерес к самому Достоевскому, о чём иронически говорит один из героев: «В газетах появилась статья о неизвестном романе Достоевского “Атеизм”…. Прямо за день самым модным писателем стал.  Раз нет этого романа, стали хватать другие. Сегодня качество любого продукта, в том числе и литературного вторично. Первично — как он продаётся ... имя модно, имя на слуху, безобразные растяжки облепливают здания — вот только тогда все бросаются к прилавкам. …хотя, может быть, мода на Достоевского — всё же не самая плохая мода. Обидно только, что её возникновение связано с трагическими происшествиями».
Выбрав местом действия Петербург, О. Тарасевич создала многогранный образ города, соединив в нём мистическое с повседневным: портье в гостиницах похожи на вампиров, случайно встреченный бомж изъясняется как профессор филологии; в окошко по утрам стучит белая ворона, требуя впустить её в номер, чтобы она могла стащить печенье из вазочки. Сюжет, связанный с поисками неизвестного романа Достоевского, наполняет события литературными аллюзиями. И вот уже современные герои задаются теми же вопросами, что и герои Достоевского, а то и сами сравнивают себя с ними. Например, трогательный и нелепый профессор-литературовед возомнил себя Макаром Девушкиным, пишущим письма молоденькой соседке: «Ничего ведь не изменилось со времен Фёдора Михайловича. Бедные люди не могут позволить себе любви. Разве только робкую нежность, тихую преданность. О чём же сегодня вечером поведать Вареньке? Про аспиранта, написавшего так бездарно про творчество Достоевского, как будто бы Достоевский был Толстым? Нет, это малоинтересно… Расскажу про книгу новомодного детективного писателя, помянувшего Фёдора Михайловича. Откуда столько грязи взялось у бесстыдника?»
Убийцей оказывается Раскольников XXI века, придумавший теорию о биомассе: «Наполеона нет и не предвидится. Даже если вдруг случайно у власти окажется человек, который по своему потенциалу способен на прорыв, биомасса облепит его пиявками фальшивых принципов, суть которых — сохранение болота. Единственный, кто может появиться в нынешних условиях, — это новый Раскольников, который, задыхаясь от омерзения убьёт старушку-процентщицу… лучше Достоевского это не объяснишь. … нужно взорвать эту биомассу. Чтобы рассеялся плотный туман, умолкли пустые разговоры и в воцарившейся тишине зазвучал пронзительный голос гениального писателя… а по-другому действовать нельзя. Биомасса глуха, глупа. Обратиться к себе, обратиться к Достоевскому она не способна. Придётся её заставить это сделать».
Главы, традиционно для этой серии13, описывающие страницы из жизни знаменитой персоны прошлого, у Тарасевич написаны от лица cамого Достоевского и от лица его любимых женщин. Искусно воссоздавая стиль писателя, они повествуют о самых ярких страницах его биографии: знакомстве с прототипом Сонечки Мармеладовой, заговоре петрашевцев, несостоявшейся казни, ссылке в Сибирь, знакомстве с первой женой Марией Дмитриевной. Затем рассказчицами становятся роковая любовь писателя Аполлинария Суслова и Анна Сниткина, стенографистка, ставшая его второй женой. В романе обильно цитируется книга «Достоевский в воспоминаниях современников», записки А. Сусловой «Годы близости с Достоевским», дневник А. Г. Достоевской и другие источники. Биография Достоевского (практически автобиография, рассказанная писателем) вписывается О. Тарасевич в круг понятных современному массовому читателю мифов и стереотипов. Так, например, обыгрывается булгаковская фраза «рукописи не горят»: «Летят в камин исписанные листы. Аня, как почувствовав, просыпается, пулей летит вытаскивать их из самого жара. Хочу заругаться, но не могу. Ей до слез жаль меня, неудавшегося романа. Для таких, как моя жена, и приходил на землю Христос. Моя супруга так красива и так добра, что это спасает меня от собственных упрёков и глубочайшего отчаяния. Аня всегда меня спасает. Красота спасёт мир. Красота… Мир… Я с облегчением вздыхаю и, радостно сжимая плечи прислонившейся ко мне Ани, перекладывающей обгоревшие листы, вижу свой роман в новом свете». Хрестоматийная сцена исповеди Раскольникова перед Соней проецируется на образ Достоевского, в романе приводится его диалог с проституткой Соней, с которой писателя знакомит Григорович: «Не корите себя, Фёдор Михайлович, голубчик, — простонала Соня, в отчаянии заламывая руки. — Я молиться за вас стану. Вы как брат мне открылись. …Евангелие. Примите, пожалуйста». В «исторических» главах романа активно используется система псевдонаучных сносок, например, таких: «Из романа “Бесы” по настоянию издателя при жизни писателя былая изъята исповедь Ставрогина Тихону, где герой признается в изнасиловании малолетней девочки. Уже при жизни Достоевского заговорили о том, что этот эпизод автобиографический. Однако серьёзных документальных подтверждений этому нет».
«Вопросы “что делать” и “кто виноват” — это вопросы не Достоевского. Это вопросы Чернышевского, узкой политики, социального поведения, то есть разборки сегодняшних дней. Вопросы Достоевского глобальнее и проще. Зачем ты живёшь? Как уживаются добро и зло в человеке? Эти вопросы мы можем себе не задавать. Но мы живём в контексте вопроса “зачем”. Как только это становится рефлексией нашего сознания — мы становимся героями Достоевского. Я вообще считаю, что все люди — это люди Достоевского. Только они этого не знают. Когда ему было 17 лет, он написал: “Человек есть тайна. Её надо разгадать, и ежели будешь её разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком”», — пишет Л. Сараскина.14
В романе Дмитрия Вересова «Третья тетрадь» тайной становится сам Достоевский, автором препарируется личная жизнь писателя. Привычное течение жизни петербургского антиквара Даниила Даха нарушено утренним телефонным звонком. Некто предлагает ему приобрести третью, неизвестную биографам Достоевского тетрадь с записками Аполлинарии Сусловой, роковой любовницы писателя. Явившись в назначенное место, Дах не застаёт там владельца таинственной тетради, но встречает девушку, которая непостижимым образом напоминает Суслову. Что это — изощрённый розыгрыш или мистическое совпадение? В поисках ответов антиквар и его загадочная спутница повторяют маршруты и мучительные отношения Достоевского и Сусловой. В итоге желанная тетрадь оказывается в распоряжении Даха, но это только множит вопросы, нанизанные на мистические совпадения.
Аполлинария Суслова — натура незаурядная и очень противоречивая. Опубликовав несколько повестей (начиная с повести «Покуда», опубликованной в 1861 в журнале Достоевского «Время», и заканчивая повестью «Чужая и свой», в которой рассказывается о её отношениях с Достоевским), она вошла в литературу лишь как возлюбленная Достоевского и как прототип ряда ключевых женских образов в его романах — Полины в «Игроке», Настасьи Филипповны в «Идиоте», Грушеньки и Катерины в «Братьях Карамазовых». Многое поражало в этой страстной натуре. Готовности пойти на какой угодно подвиг сопутствовал неистребимый эгоизм. Вызывающее нежелание следовать нормам и приличиям, которые она считала предрассудками общества, переплеталось с уважением русских народных традиций и обычаев. В одном характере все противоречия прекрасно уживались. Загадка Сусловой стала для героя Д. Вересова, Данилы, третьей стороной его и так непростого существования, «стороной не дневной, не ночной, а предрассветной, когда одно время суток неуловимо переходит в другое и на мгновение застывает, придавая всему вокруг иные очертания и иные смыслы». Фрагменты, где описываются взаимоотношения Достоевского с Сусловой, основанные на её воспоминаниях, представляют собой зачастую смесь документа и пошлости: «Поля, девочка моя, умоляю. — Маленькие горячие руки охватили её лодыжку, и чтобы не уступить, не попасть снова в этот кошмар, Аполлинария из всех сил топнула ногой в остроносой туфельке и с наслаждением каблучком на пальцы, которые только несколько часов держали перо, обожествляемое всей Россией».
Петербург, «самый умышленный город» на свете, является героем практически всех произведений Вересова. На форзаце книги даётся план Петербурга 1860-х гг., где указаны памятные места, связанные с Ф. Достоевским и А. Сусловой, и план современного Петербурга, города антиквара Даниила Даха и Апполинарии Моловьевой. Но примечательно, что Дах, видимо, в силу своей профессиональной близости к старине, город XXI века воспринимает лишь в старых названиях. Поэтому в конце романа приведены соответствия старых и современных названий: читатель может узнать, что улица Правды раньше была Кабинетской, а улица Достоевского — Ямской, что Царицын луг — это Марсово поле, а Благовещенская площадь — площадь Труда.
Недоговорки, полутона, тени, причудливая смесь мифов и реальностей, баек и документов, которыми полон роман Вересова, рождают важный вопрос об адресате. История Сусловой заканчивается свадьбой с красным от волнения, невысоким, тоненьким студентом Васенькой. Для массового ли читателя эта информация? Ведь для него этот герой так и останется жалким студентом, боготворившим любовницу кумира, а не будущим знаменитым философом Василием Розановым. Правда, необходимо заметить, что формат беллетристического романа нарушается ещё и тем, что в конце приведены комментарии, объясняющие исторический фон и контекст эпохи Достоевского. В этих комментариях тоже смешивается сухая историческая справка с легендами. Второе приложение, в котором полностью приведены черновики писем А. П. Сусловой к
Ф. М. Достоевскому (взятые из нашумевшей книги Л. Сараскиной «Возлюбленная Достоевского: Аполлинария Суслова: биография в документах, письмах, материалах»), призвано подчеркнуть достоверность истории, легший в основу романа.
Романы, о которых шла речь в этой статье и которые, безусловно, ещё появятся, свидетельствуют о своеобразном «освоении» классического наследия. «Одним из моментов такого освоения является “сползание” классического наследия в мир массовой культуры, китча. В русском “Плейбое” за сентябрь 1998 года появляется реклама казино “Метрополь” — цитата из “Игрока” и автограф Достоевского, Евгений Петросян произносит длинный монолог, в котором повествуется о продаже романа “Идиот”: “Вам «Идиот» не нужен”? — “Своих хватает” и т. п., а Аркадий Арканов поёт песню о Настасье Филипповне, “баксы” бросившей в камин. И эти факты не должны вызывать возмущение, поскольку они являются точным показателем “врастания” Достоевского в национальное сознание. Именно поэтому попадание имени Достоевского в “фразеологический” ряд (“достал Достоевский”) можно считать фактом роста его славы».15 Остаётся надеяться, что подобное освоение Достоевского массовой культурой станет дорогой к Достоевскому, и тогда опыты современных писателей можно считать культуртрегерским проектом.

1 Карякин Ю. Достоевский и канун 21 века. — М., 1989. — С. 645
2 Бердяев Н. Миросозерцание Достоевского. — М., 2004. — С. 121
3 Сараскина Л. Достоевский в созвучиях и притяжениях (от Пушкина до Солженицына). — М., 2006. — С. 7
4 The new times. — 2008. —№44.
5 Пьецух В. Новая московская философия. — М., 2005.
6 Ребель Г. Зачем Акунину «Бесы»? (Художественная апология либерализма в романе Б. Акунина «Пелагия и белый бульдог») // «Филолог». — 2004. — № 5. — С. 33–45.
7 Сараскина Л. Читать Достоевского — значит познавать свою душу // Новая газета. — 21.07.2003.
8 Левкин А. Достоевский как русская народная сказка. // Левкин А. Двойники. — СПб., 2000. — С. 19–58.
9 Синцова Т. Разоблачение Достоевского. Другая история. — М., 2008. — 352 с.
10 Тарасевич О. Роковой роман Достоевского. — М., Эксмо, 2008. — 320 с.
11 Вересов Д. Третья тетрадь. — М.: АСТ, 2008. — 368 с.
12 Бердяев Н. Миросозерцание Достоевского. — М., 2004. — С. 89.
13 Роман вышел в новой серии издательства «Эксмо» «Артефакт-детектив», серии книг для литературных гурманов, основанных не только на изысканной интриге, но и на реальном историческом антураже.
14 Сараскина Л. Читать Достоевского — значит познавать свою душу // Новая газета. — 21.07.2003.
15 Загидуллина М. Достоевский глазами соотечественников // Комиссия по изучению творчества Достоевского [Электронный ресурс] / ИМЛ РАН. — СПб. — Режим доступа: http://komdost.narod. ru/zagid.htm.