Людмила Николаевна Гусева, кандидат педагогических наук, научный сотрудник отдела комплектования Российской национальной библиотеки, Санкт-Петербург


Как библиотекарям самостоятельно разобраться в потоке литературы, предлагающей читателям самые разные взгляды на истину?


Каким является автор­ский литературный мир, не копирующий объективную реальность, а заполненный знаками и символами, которые следует ещё разгадать?
Ответ на этот вопрос не так прост, как это кажется многим, берущимся за эти разгадки, и часто интерпретация знаков способствует не пониманию, а затуманиванию человеческого сознания.
Как я уже писала ранее в своих статьях, профессиональное приобщение зрителя и читателя к разнообразной литературной реальности требует специальных гуманитарных знаний: языка в широком семиотическом смысле и культуры той страны, того исторического периода, когда был создан текст, биографии автора. Также читатель должен иметь представления о жанрах произведений, авторском стиле, композиции.
Подобные профессиональные знания чтения являются основой гуманитарного образования, в рамках которого считается, что автор художественного произведения передаёт нам своё учение или послание, а читатель должен его правильно воспринять. Именно так, считается, следует читать и религиозную, и естественнонаучную литературу, претендующую на истинность, — литературу, авторы которой до написания текста знают, что они хотят передать читателям. Её авторы основывают своё изложение текстов на религиозных догмах и научных теориях, знание которых и является тем контекстом, который позволяет понять новый текст.
Но сложившаяся в советское время рецептивная установка читателей — искать истинные знания в книгах — остаё-тся неизменной и по отношению к текстам философских и художественных книг, в которых создаётся собственный контекст, уникальное авторское восприятие мира и текста. По мнению такого «наивного» читателя, обеспокоенного поиском смысла жизни, книги, согласно М. Мамардашвили, «дают ему путь в ней, известный кому-то за него и вместо него и навязываемый ему извне “ради его же собственного блага”, а он их пассивно потребляет».1

Отходя от привычных схем
Парадоксы чтения, о которых пойдёт речь в моей статье, состоят в том, что обычный читатель чувственно воспринимает текст и осмысливает его, исходя из сложившейся в собственном сознании «матрицы», подобной той, что описали братья Вачовски в одноимённом фильме. И часто авторское разрушение общепризнанных схем в литературе воспринимается читателями через призму этих же схем: мифологических представлений, общепризнанных научных теорий или религиозных и философских идей.
В отличие от «наивного» читателя интеллектуал — это человек, выполняющий в обществе, по определению У. Эко, критическую функцию по отношению к сложившимся социальным, научным или эстетическим парадигмам. Интеллектуал способен менять сложившиеся схемы восприятия литературы, поэтому его интерпретация производит впечатление парадокса, настолько она кажется невероятной и противоречащей общепринятому смыслу.
В библиотечном образовании акцент делается на социологических исследованиях читателей и психологии, которая рассматривает процесс чтения как естественный человеческий процесс. Отсюда и большое внимание к детской психологии и развитию воображения. Мир взрослых людей — интеллектуалов — с их культурным опытом интерпретаторов, для многих библиотекарей остаётся непознанным. Мне приходилось сталкиваться с тем, что библиотекари отрицательно относятся к современным гуманитарным исследованиям и художественной литературе с научными и философскими аллюзиями (западной литературе) только потому, что она им непонятна. Вера в то, что люди знают, как читать и писать, не даёт им возможности осознать, как это было подмечено Ф. Соллерсом, свою зависимость от сложившихся способов восприятия литературы, действий, фантазий, мыслей.
На вооружении современных искателей «единственного» и «истинного» смысла находится герменевтика, в том числе и библейская герменевтика, а также лингвистический структурализм и семиотика. В противоположность искателям истины в литературе постcтруктуралисты направляют читателя на поиски «глубинных» следов — знаков, которые не заметны при традиционном прочтении. При этом они также используют герменевтику, лингвистику и семиотику. Интерпретации текстов критиками, знающими, как эти тексты написаны, всегда парадоксальны с точки зрения обыкновенного читателя.
В одной из своих последних работ2 У. Эко, раскрывая тайны постмодернистской литературы для переводчиков, пишет, что в этом случае речь идёт о «точно выверенной стратегии» двойного прочтения: несведущим читателем  и читателем образованным и компетентным. Первый не видит цитату и продолжает читать, стараясь вникнуть в содержание текста. Второй осознаёт отсылку к предшествующим текстам и понимает иронию автора.
Поскольку понять эту гипертекстуальную иронию удаётся далеко не всем, то книги выбрасывают в унитаз, сжигают или просто больше не читают подобной литературы. Не всякий старается расширить свои знания, работая над ссылками гипертекста, если цитаты не вызывают каких-либо ассоциаций. Но, попробуйте после первого прочтения романа Эко использовать Интернет, и вы получите поистине интеллектуальное удовлетворение, отыскивая коды в философских и научных текстах, и эстетическое наслаждение от встречи с прекрасными образцами художественной литературы и искусства.
В своих литературных разысканиях я постоянно нахожу подтверждение словам Мамардашвили, что «всякий, кто глубоко занимается сознанием, входит в сферу парадоксальности, к которой невозможно привыкнуть». Размышления образованного человека бывают банальными, если он, отказавшись от старых теорий, берёт на вооружение новый метод анализа текста, но ему не хватает общей культуры. Меня, например, всегда удивляло, как современные молодые критики выискивают следы сексуальности в текстах, не замечая аллегоричности и символичности создаваемых автором образов.
Подобное явление великолепно описал американский писатель Джеймс Хайнс в романе «Рассказ лектора». Герой романа Нельсон пишет диссертацию на тему «Шотландский писатель Джеймс Хогг», пытаясь применить различные методы для анализа его «Исповеди оправданного грешника». «Первая радость от того, что “Исповедь” поддаётся психоаналитическому прочтению, сменилась отчаянием при открытии, что она с таким же успехом поддаётся историологическому истолкованию, постколониальному истолкованию, гей/лейсбийскому истолкованию и так до бесконечности». В результате исследования Нельсон доказал, что «Хогг был девственником и распутником, женоненавистником и предвестником феминизма, империалистом и пост-колониалистом, гемонистом и диссидентом, гетеро-, би- и гомосексуалистом».3

Образцовый читатель
Для того чтобы лучше понять такой феномен, как читатель-интеллектуал, обратимся к известным интеллектуалам в области чтения, таким, как У. Эко и к его читатели. Эко сам является разновидностью того типа «семиотических» читателей, которых назвал читателями «в погоне за цитатами», при этом оставаясь и «семантическим» читателем, обращающим внимание и на содержание текста. Все его произведения наполнены не просто ссылками на те или иные произведения, а предоставляют нам определённый результат его прочтения в виде литературного образа, например, «библиотека Борхеса» с её многочисленными тропинками.
Но можно ли систематизировать и классифицировать литературные образы библиотеки, созданные Эко и другими писателями? Согласно семиотическому и эпистемологическому исследованию самого У. Эко, проведённому им в работе «Кант и утконос», а до него исследованиям в философской антропологии, когнитивной психологии и нейрофизиологии, репрезентация и восприятие человека опосредованы его культурой. За каждым литературным образом библиотеки стоит конкретный человек — интерпретатор с собственным культурным опытом, со своим лингвистическим и когнитивным аппаратом и кодом узнавания, и создаваемый им образ — это его видение библиотеки. Но растиражированный средствами массовой коммуникации образ превращается в общую идею.
Как отмечает А. Р. Усманова, русскоязычный «образцовый читатель» произведений Эко, «рецептивные установки русскоязычного читателя по отношению к текстам Умберто Эко — свидетельство не столько запоздалого знакомства, сколько рецептивной аберрации: в глазах русскоязычных читателей Эко не семиотик, не философ, не учёный, а писатель par excellence. Причина проста и состоит в том, что литературные произведения итальянского автора были переведены и опубликованы в нашей стране прежде, чем это произошло с академическими текстами. Тогда как в западных странах “феномен Эко” создали его научные работы».4
К настоящему времени многие научные труды Эко переведены и опубликованы, но они написаны в той свободной эссеистской форме, которая также не привлекла русскоязычных интеллектуалов, — для них формальная логика и абстрактная схема остались главными достижениями теоретической мысли. Поэтому для библиотекарей, как и для продавцов «Дома Книги» на Невском, Эко остался просто писателем.
Мне удалось присутствовать в 1998 году на встрече писателя с его петербургской аудиторией. Встреча была организована в стенах Российской национальной библиотеки. После увиденного и услышанного у меня сложилось впечатление, что сам Эко также не осознавал своей аудитории: в выступлении он не затрагивал содержания собственных научных работ, а ведь среди присутствующих на встрече было много философов, преподавателей вузов, научных сотрудников и студентов.
Неудивительно, что романы Эко, переведённые на русский язык («Маятник Фуко», «Баудолино», «Остров накануне»), неразрывно связанные с эволюцией взглядов Эко в результате его научной деятельности, уже не пользовались такой популярностью, как роман «Имя Розы», написанный в детективной форме и привлекший широкий круг читателей, любящих разгадывать знаки и символы. А роман «Маятник Фуко», который Усманова рассматривает как одну из форм борьбы с семиотическим экстремизмом, манипулированием власти с помощью знаков, «что, в конечном счёте, ведёт к фанатизму, тоталитаризму, страху», был многими просто не принят. Механизм бесконечной интерпретации уже был запущен герменевтикой и семиотикой, претендующей на статус науки.
Как видно из книги Усмановой, для зарубежной аудитории «образцовым читателем» оказался философ Р. Рорти, который рассматривал роман «Маятник Фуко», как прощание Эко со структурализмом: «ибо отрицалось не что иное, как метафора глубины — представление о том, что существуют глубинные смыслы, сокрытые для непосвящённого, смыслы, которые доступны лишь тем немногим счастливчикам, которые смогли постичь самый сложный код».5
Но в нашей стране был такой «идеальный» или «образцовый» читатель зарубежной литературы — философ Мераб Мамардашвили. Он использовал достижения западной философии, которая создала необходимый язык для критики серьёзной литературы. Таковую Мамардашвили определяет, исходя из её отношения к тексту: «то есть не о таком, что является способом выражения для готовой мысли, для готового “Я”, для готовой истины, а наоборот, чем-то, что должно стать посредством его».6
Мамардашвили считал, что индивидуальные формы философствования имеют право на существование и чем больше появится людей с личностным опытом философии, тем быстрее оздоровится атмосфера в стране, порвавшей с тоталитарной системой. Но это предвидение философа не оправдалось. В настоящий момент философов и поэтов, желающих реализоваться, «зажить действительной жизнью через написание текста», больше, чем их читателей, но атмосфера не стала чище и яснее. Скорее прав У. Эко, увидевший нечто общее между цензурой и избытком информации, — недоступность нужной человеку информации.
Многие отечественные гуманитарии в поисках основ своих исследований, отказавшись от единой социально-исторической теории, обратились к религиозной философии, то есть заменили одну глобальную «матрицу» на другую. И теперь уже, выискивая цитаты в Библии, указывают всем, какие книги можно читать, какие произведения искусства можно выставлять на всеобщее обозрение и какие театральные постановки и фильмы разрешить показывать. И если судить по профессиональной печати, то формирующаяся национально-религиозная идеология начинает оказывать влияние и на библиотечное сообщество. Библиотекари оказались более восприимчивы к интерпретантам средств массовой коммуникации и особенно телевидения, чем к философским и научным исследованиям.
«В конце концов, и философия, и любой литературный текст, текст искусства, — пишет Мамардашвили, — сводятся к жизненным вопросам, то есть к любви, смерти, к смыслу и достоинству существования, к тому, что мы реально испытываем в жизни и ожидаем от неё; и, очевидно, читаем мы то, что близко нашему душевному опыту. То, что не западает нам в душу, не является для нас литературой».7 И если для библиотекаря человеческий опыт, зафиксированный в Библии, является единственным, достойным чтения, то вправе ли он ограничивать чтение читателей, придерживающихся различных взглядов на мир, своими рекомендациями?
На первый взгляд, Мамардашвили так же, как и У. Эко, исследует стиль автора. Однако акцент он делает не на тексте (риторике, нарратологии и т. п.), а на сознании автора, пережившего опыт, который может испытать любой человек, но, «мы можем испытать и не понять, а вот другой человек понял и записал, и поэтому интересно к этому обратиться». Мамардашвили интересно было обратиться к Прусту. Он создал целый цикл лекций, посвящённых творчеству Пруста, потому что его поразила близость отношения писателя Пруста к «возможной задаче литературной критики, взятой со стороны философского её смысла», возникло желание понять, в какой мере литературная критика мешает воссозданию опыта прохождения жизненного пути автора в романе.
«Меня как читателя, как философа, — далее пишет Мамардашвили, — затронуло, прежде всего, одно: акт чтения как жизненный акт (и уравнение этого интеллектуального акта с “с чтением” смысла любой другой судьбоносной встречи, будь то встреча с цветами боярышника или с несчастной любовью».8 Мамардашвили считал Пруста практикующим феноменологом, «который глубже и лучше решил феноменологическую проблему, чем Гуссерль», так как, будучи художником, Пруст лучше понимал природу воображения, возникновение тех чувств, которые производятся в человеке посредством художественного образа.
Если признать, что у писателя нет послания, которое он передаёт своему читателю, что сам читатель должен совершить свой жизненный акт — научиться мыслить, чтобы увидеть истину, — то стоит перечитать Толстого, Достоевского, Булгакова, Пастернака и других русских писателей с их духовным поиском, а также зарубежных авторов, у которых «герой — это человек, который никогда не может сказать, что виновата среда». Как, например, перечитал И. В. Бестужев-Лада произведения Герберта Уэллса, «потому, что он был не просто писателем».9
В этой связи меня очень заинтересовало то, что в сентябре этого года в РНБ будет проводиться Международная научно-практическая конференция «Наследие Эдгара По и XXI век». Значит, всё-таки есть надежда, что общество не откажется от чтения, даже если круг читателей значительно уменьшится, беспокоит только стремление искать в текстах писателя, органически совмещающего образное мышление поэта и интеллект исследователя, потаённые смыслы.
В наше сложное противоречивое время, когда писателей стало больше, чем читателей, и каждый автор претендует на свою правду жизни, особенно актуальной становится проблема чтения современной литературы. Как библиотекарям самостоятельно разобраться в потоке литературы, предлагающей читателям самые разные взгляды на истину? Какие новые формы критического чтения читатель может использовать, чтобы выбрать ту тропинку, которая его возвысит? Пока эти вопросы остаются открытыми.
Даже у тех философов, которые были представлены в данной статье (Эко и Мамардашвили), свои представления о критическом чтении. Для Эко критическое чтение (вторичное) — это анализ «наивного» прочтения, для Мамардашвили — «расширенный акт чтения», но оба мыслителя (если брать во внимание последние работы Эко) оказались единодушны в неприятии как абстрактной схематизации, так и чувственного восприятия литературы, и обратились за ответом к философии и наукам, исследующим сознание и познавательную деятельность человека.

1 Мамардашвили М. Литературная критика как акт чтения // Мамардашвили М. Как я понимаю философию. — М.: Прогресс»; Культура, 1992. — С. 157.
2 Эко У. Сказать почти то же самое: опыты о переводе. — СПб.: Symposium, 2006. — 568 с.
3 Хайнс Дж. Рассказ лектора: роман. — М.: АСТ; Ермак, 2003. — С. 41.
4 Усманова А. Р. Умберто Эко: парадоксы интерпретации. — Минск: Пропилеи, 2000. — С. 7; То же: http://filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/ zoooo929/index.shtml.
5 Цит. По: Усманова А. Р. Умберто Эко: парадоксы интерпретации. — Минск: Пропилеи, 2000. — С. 162; То же: http://filosof.historic.ru/books/ item/f00/s00/zoooo929/index.shtml.
6 Мамардашвили М.  Литературная критика как акт чтения // Мамардашвили М. Как я понимаю философию. — М.: Прогресс; Культура, 1992. — С. 159.
7 Там же. С. 155.
8 Там же. С. 156.
9 Бестужев-Лада И. В. Герберт Уэллс как социолог // Социологические исследования. — 2008. — №11. — C. 128–134; То же: http://www.ebiblioteka. ru/sources/publication.jsp?id=633.

С автором можно связаться:
eyour@nlr.ru