Галина Иванченко, Виктор Новиков

 Среди дошедших до нас кельтских загадок — отголосков
поэтических состязаний в вопросах и ответах — есть следующая: «Что нашёл на
земле человек, чего не нашёл Бог?» Ответ на эту загадку: «Достойного учителя».

Без учительства и ученичества немыслима культура как
таковая. Двадцатый век неизмеримо расширил наши представления о многообразии
возможных «культурных моделей» человеческих чувств, действий, стремлений, —
многообразии синхроническом и диахроническом. Но тем более очевидной становится
универсальность экзистенциального опыта ученичества, его необходимость для
личностного роста, для обретения своей индивидуальности человеком.

«Час ученичества — он в жизни каждой/ Торжественно
необратим...» Гениальная интуиция Марины Цветаевой, как нам кажется, относится
к более широкому классу явлений, чем опыт ученичества; «торжественная
необратимость» есть характеристика всякого экзистенциального опыта, любого
выхода за пределы, любого соприкосновения с трансцендентностью. Какого же рода
необратимость характеризует именно ученичество?

Вполне очевидно, что в культуре возникают, живут и умирают
относительно независимые от индивидов формы отношений учителя и ученика,
отношений, благодаря которым достигается передача не только и не столько
знания, но самой культурной традиции. Восприятие учеником «живого знания»
перестраивает его сознание, и, на наш взгляд, можно говорить о двух базовых
моделях преобразований. Первая предполагает изменение самой основы души ученика
и метафорически может быть представлена как пересотворение, как алхимическое
претворение, трансмутация. В соответствии со второй моделью требуется
достижение изоморфизма структуры опыта ученика опыту учителя (путём
переструктурирования, подобном изменению узора в калейдоскопе при его
вращении). Можно также говорить об эпохах, культивирующих ту или иную модель
(понятно, что в любую эпоху реализуются и обе названные модели, может быть с
разной вероятностью и в разных пропорциях, и многие другие, анализ и
классификация которых выходят за пределы нашего сообщения).

Как известно, Н. А. Бердяев различал в культуре эпохи
критические и органические: в критические эпохи принято писать «о чём-то», в
органические пишут «что-то». Непосредственное обнаружение жизни, её глубин и
вершин, в критические эпохи уступает место скептическому отношению к
возможностям познания и к самому существованию первооснов бытия. Нужен огромный
творческий дар, пишет Бердяев, чтобы сказать «что-то»; сказать же «о чём-то»
позволяет и относительно более скромное дарование. Нередко именно скромность
дара и является причиной бесконечных сравнений: кто выше, лучше, известней, чей
авторитет незыблемей, чьё слово весомей.

В критическую эпоху ученик движим амбивалентным стремлением
— как можно более походить на учителя и в то же время максимально от него
отличаться. Для этих периодов путеводителем по лабиринтам взаимоотношений,
точнее, аренам борьбы Учителя и Ученика, предшественника и последователя, может
служить «Страх влияния» выдающегося американского литературоведа Харольда
Блума. Любовь поэта к своей поэзии, говорит Блум, должна исключать
действительность всякой иной поэзии, кроме той, которая не может быть исключена,
поэзии предшественника, с которой поэт первоначально отождествлял свою поэзию.
Но в своём подражании предшественнику сильный поэт заходит настолько далеко,
что кажется, словно предшественник ему подражает, а не наоборот. Разумеется,
эта иллюзия не может не поддерживаться относительным равновесием двух сил —
культивирования собственной индивидуальности и стремления создать и
поддерживать нераздельное единство с предшественником.

Но «что-то» органической эпохи ещё более чем «о чём-то»
критической, утверждает себя через преодоление, через отстаивание: «Я знаю
правду! Все прочие правды — прочь!» (Марина Цветаева). В органическую эпоху
влияние Учителя из «воздействия» становится волшебством, превращением
(необратимым!), тектоническим сдвигом. В случае если учителем выступает Бог,
речь может идти о пересотворении, причём пересотворении радикальном, вплоть до
замены мужской сущности на женскую — почти всегда, кстати, наоборот (чудо,
«разволшебствованное» лишь хирургами XX века). Показателен эпизод из
апокрифического «Евангелия от Фомы»: «Симон Пётр сказал им: “Пусть Мария уйдёт
от нас, ибо женщины недостойны жизни”. Иисус сказал: “Смотрите, я направлю её,
дабы сделать её мужчиной, чтобы она также стала духом живым, подобным вам,
мужчинам. Ибо всякая женщина, которая станет мужчиной, войдёт в царствие
небесное”» (Евангелие от Фомы. 118).

Чтобы произошла трансформация личности, необходим своего
рода алхимический огонь, расплавляющий окаменевшие, косные свойства «я». В
суфизме такому огню уподобляется преданность Мастеру. Классическим примером
преданности учителю в суфийской традиции служит отношение великого персидского
поэта и суфия Дж. Руми к своему наставнику Шамсу Табризи. Отношения учителя и
ученика, как это было в случае Руми, достигают такой степени интенсивности, что
кажется, будто начинает стираться грань между одним человеком и другим.
Исчезновение «я» в учителе — это преддверие исчезновения «я» в Боге.

Согласно суфийским учениям, ученик обретает психологическое
равновесие и благодать духа благодаря тому, что его отношения с наставником
становятся для него более значимыми, чем желания его низменной души — нафса.
Суфийские наставники считают, что сопротивление нафсу посредством нафса, —
заблуждение. Преодолеть нафс может только высшее Я, «духовное сердце» (дел).
Олицетворением этого высшего «Я» для ученика является Учитель.

В концепции творческого воображения, которая была
разработана Мухиддином Ибн-аль-Араби, психологизируется сам акт Творения.
Создание космоса начинается из-за предвечной тоски одинокого Божества. Бог
хотел быть узнанным, а потому сотворил мир, в котором мог бы узнать себя. Об
этом говорится в знаменитом хадисе (предании о словах и деяниях Пророка): «Я
был спрятанным Сокровищем и желал быть узнанным. Именно потому Я и сотворил
тварный мир, чтобы с его помощью быть узнанным». Эта тоска передаётся и
человеку, который стремится к Божеству, как часть стремится к целому. Тоска эта
(талаб) оборачивается страстным желанием узнать Бога.

Бог, желая быть узнанным, открывает себя человеку; учитель
же нечасто имеет сознательное намерение узнать себя через ученика. Но
интенсивность экзистенциального опыта ученичества такова, что открытие не может
не стать обоюдным. И хотя чудо претворения, «чудо просветляющего прозрения»

(В. Л. Рабинович) возможно не только в органические эпохи,
именно в эти времена «невыносимая лёгкость» трансмутации способна создать уровень
творческого горения и напряжения, дающий возможность «сказать что-то».