Мария Александровна Черняк, профессор кафедры новейшей
русской литературы Российского государственного педагогического университета
им. А. И. Герцена, доктор филологических наук, Санкт-Петербург

 Литература для подростков сегодня изменяется, обращается к
значительно более широкому, чем прежде, кругу читателей. В этом причина
популярности этих текстов в разной читательской аудитории: и подростковой, и взрослой?

Произошедшая несколько лет назад «поттеризация всей страны»
не отменила всё же желания российских подростков читать не только о Гарри
Поттере, но и о героях более близких и понятных. При этом необходимо отметить,
что многие темы и жанры подростковой литературы, популярные в советское время,
трансформировались или вообще исчезли. Так в репертуаре литературы 1990-х гг.
оказался вытесненным на периферию жанр школьной повести с его особой поэтикой:
реальность менялась настолько стремительно, что литература за ней просто не
успевала. Классика — В. Драгунский, Е. Носов, А. Алексин, В. Тендряков, которых
читали родители нынешних подростков, — во многом устарела. Репутация бунтаря,
ведущего многолетний поединок со «шкрабами» остается у В.Крапивина, главный
герой которого то «рыцарь без страха и упрёка», то чудак-идеалист, то романтик
(«Валькины друзья и паруса», «Мальчик со шпагой», «Колыбельная для брата»,
«Журавлёнок и молнии», «Острова и капитаны» и др.). Но критики единодушны в
том, что, отказавшись от банальностей и тенденциозности «школьной» литературы
1960-70-х, писатель сам не заметил, как во многом стал возвращаться к схемам
1930-40-х, когда переходящим из книги в книгу героем приключенческой и
научно-фантастической литературы был «сверхмальчик», выигрывающий поединок со
взрослыми-предателями. В то же время нельзя не согласиться со словами члена
литературного совета премии детской литературы «Заветная мечта» К. Молдавской:
«Ребёнок хочет найти в книжке не только приключения, но и подсказки, ответы на
свои вопросы. Ассоциации со своей реальной жизнью, выход за пределы собственной
личности. Это важный психологический и нравственный опыт».* Сегодня изредка
появляются современные истории о Тимурах и их командах. Так, например, Ренат
Янышев в своей повести «Сражение в Интернете» рассказывает о компании ребят из
большого питерского двора, которая 
борется с бизнесменом, купившим квартиру в их доме и рассчитывающим
превратить двор в элитный кондоминиум «для своих». В рассказе Тварка Мэна
(иронический псевдоним челябинского автора Владимира Белоглазкина) «Козёл»
мальчишки, используя флэш-моб (вывешивают на шоссе огромный плакат: «Сотрудник
ДПС Сопильняк А. Ю.! Вы хам! Я требую от вас извинений!»), заставляют
извиниться зарвавшегося гаишника, оскорбившего отца одного из них.

Прошлое в настоящем,

настоящее в прошлом

Актуальная проблема подлинности и исторической памяти
обострилась в эпоху массового поглощения информации при недостаточном уровне её
понимания, повысив интерес современных писателей, пищущих как для детей, так и
для взрослых, к памяти как своеобразному способу установления реальности.
Радикальные изменения последних 15–20 лет в политической, социальной и
культурной жизни нашей страны привели к бесследному исчезновению многих реалий
советского времени. Уже не только в воображении детей, родившихся после распада
Советского союза, но и в памяти  людей
взрослых и это государство, и эта жизнь стали мифом. Так, в работах сегодняшних
школьников очевиден наметившийся культурный разрыв между поколениями, который
может привести к полной утрате единого культурного языка. Для школьника
новейшая история отечества начинается с распада СССР, а все предшествующие
события сливаются с историей XIX и даже XVIII века и представляются очень
давними. Вот лишь некоторые примеры из школьных сочинений: «Когда-то в давние
времена была война. Тогда город Ленинград взяли в кольцо блокады; «Ленин —
революционер Российской Федерации», «В Советском Союзе отрубали кисти рук за
воровство», «Причиной распада СССР стала Октябрьская революция» и т. д.**
Оценивая «ностальгию по советскому», проявляющуюся в разнообразных
социологических опросах, социолог Б. Дубин отмечает: «Это возводимое культурное
здание на самом деле — метафора современного (докризисного), нынешнего, всего
того, что связывается с хорошим и благонадежным, с порядком, принятым сегодня
большинством. “Советское” конструировалось заново и в результате стало
зеркалом, в котором видны отражения нас сегодняшних. Две картинки поддерживают
друг друга — прошлое в настоящем и настоящее в прошлом. И эта новая конструкция
и была воспроизведена в культуре».1 Эти две картинки определяют и сюжетный
каркас повести белорусских писателей Андрея Жвалевского и Евгении Пастернак
«Время всегда хорошее».

Это произведение вошло в «короткий список» конкурса
литературы для подростков «Книгуру». Необходимо отметить, что формирование жюри
«Книгуру» — новое слово в конкурсных технологиях, так как войти в жюри может
каждый подросток, зарегистрировавшийся на сайте. Герой повести
пионер-шестиклассник Витя из своего 1980 года попадает в наше недалёкое будущее
— 2018 год, а девочка Оля, компьютеризированный тинейджер из 2018, оказывается
в советском прошлом. Поменявшимся местами героям приходится решать проблемы
друг друга. В 1980 году лучшего друга Вити пытаются исключить из пионеров и из
школы, а в мире Оли, где люди уже практически не общаются в «реале» и даже мамы
приглашают детей на кухню обедать с помощью icq, неожиданно вводят устные
экзамены вместо таких привычных компьютерных тестов.

Тема представлений о прошлом в массовом сознании входит в
проблемное поле культурологи, литературоведения, социальной психологии.
Современная литература занимается своеобразным «формированием памяти», в рамках
которого национальные истории интегрируются в «глобальную», и основным
источником представлений о прошлом становятся мифы, легенды, фантастические
допущения. Создаётся устойчивое ощущение, что современные авторы
воспринимают  историю как своеобразный
мистический  заговор, что позволяет
перевести реальность в фантастику и представить жизнь целых поколений с помощью
фантастического кода.

Отстаивая точку зрения, озвученную в заглавии, А. Жвалевский
и Е. Пастернак, тем не менее, довольно критически относятся и к прошлому, и к
будущему. Витя искренне не понимает, где его книжный шкаф с энциклопедиями,
почему в магазинах нет очередей, что это за штука такая — Интернет, и почему
ребятам в школе так сложно отвечать устно у доски. Своё новое положение Витя
воспринимает, как особое задание: «Я сел в кровати. Жить стало проще. Теперь
понятно, почему мне никто ничего не объясняет — это такие условия эксперимента.
Я должен выполнить какое-то задание. Какое? Потом разберёмся. Скорее всего,
просто освоиться в непривычной обстановке, во всех этих “бизнесах” и
“хлодингах”… Ладно, прорвёмся! Мама с папой рядом, они не дадут пропасть».2
Постепенно Витя начинает учить своих одноклассников общаться: играет с ними в
«города», собирает своеобразный «Кружок любителей говорения», объединяя
разъединённых виртуальным миром и не умеющих общаться в реальности ребят. «Мы
не разговариваем, мы пишем», — признаётся один из учеников класса. И всё же
зашоренность советскими идеологическими стереотипами зачастую мешает Вите
воспринимать новый мир. «В гастрономе — огромном, как стадион, — людей было
много, но очередей всё равно не наблюдалось. Я уже спокойнее рассматривал
прохожих и обратил внимание, что многие из них тоже ведут диалоги с невидимыми
собеседниками. Некоторые, как мама, пользовались большой сережкой на ухе,
другие — приборчиками вроде моего. Только они прижимали его к уху, как
телефонную трубку. Я вдруг сообразил, что это телефон и есть! Только очень
маленький и удобный, можно с собой носить. У американцев таких точно нет! Как
хорошо жить в самой передовой стране мира!»3 (выделено мной. — М. Ч.). Оля,
напротив, абсолютно свободна от идеологических штампов: она не понимает
абсурдного, по её мнению, текста клятвы советских пионеров, не понимает, почему
существует одна партия, защищает мальчика, который принёс в класс пасхальный
кулич и т. д. Но при этом она свободна и от любых культурных ассоциаций, от
книг, от культурных кодов: «Я честно пыталась сосредоточиться, но смысл того,
что говорила русичка, от меня ускользал. Зачем мне запоминать стихи, если на
Гугле я найду их в три секунды? Зачем самой придумывать все эти красивые слова,
если они уже давно все написаны и выложены, украшенные разными шрифтами?».4

Социологи литературы и библиотекари фиксируют серьёзные
изменения в стратегии чтения современного подростка. «Подростки могут
пользоваться в основном теми достижениями книжной культуры, которые им
предоставляют взрослые. В то же время подростки создают собственную
субкультуру, отличную от культуры старшего поколения. Не принимая всерьёз
наставления взрослых, считая их во многом устаревшими, подростки опережают
родителей, библиотекарей и педагогов в освоении новых информационных
технологий, иностранных языков, западной музыкальной культуры, основ рыночной.
Социальные потрясения последних десятилетий привели к ослаблению межпоколенных
связей, разрыву культурной традиции. Для современного подростка существует не
ось времени, а её конкретный отрезок — дискретность мировосприятия и суженная
идентичность проявились как характерные черты современного юного человека», —
полагают В. Аскарова и Н. Сафонова.5 Показательно, что одноклассники Оли
возмущаются тем, что учителя их называют роботами: «Почему роботы? Ну почему?
Просто наша реальность шире вашей, просто мы живём в двух измерениях, и в
реале, и в виртуале. Зачем вам обязательно нужно выдрать нас из привычного мира
и вписать в свои рамки? У нас в виртуале нет границ, мы все равны. У нас нет
комплексов, мы каждый то, чем он хочет быть. Нам здесь хорошо, оставьте нас в
покое!».6

Инфантильность как примета

Повесть «Время было хорошее» Жвалевского и Пастернак выводит
к актуальной проблеме двуадресности детской книги. Опубликованная в серии
«Время — детство» издательства «Время», повесть сразу стала активно обсуждаться
читателями совершенно разных возрастов. Показателен комментарий на сайте
издательства: «Моя дочь, ей 11 лет, прочитала и посоветовала мне (выделено
мной. — М. Ч.). Замечательная книга. Добрая и хорошая. Прочитала на одном
дыхании, за два часа не отрываясь. А дочка сказала: “Я думала, что читать уже
нечего, всё прочитала, а тут такое чудо”».***

Нельзя не согласиться с современными детскими писателями И.
Волынской и К. Кащеевым, доказывающими, что литература для подростков «имеет
читателя самого многогранного, а значит, читателя универсального (выделено
мной. — М. Ч.). Мураками или Улицкую будет читать исключительно тот, кто купил,
а книгу для ребёнка прочтёт как минимум половина семьи, хотя бы чтоб понять
почему ребёнку это нравится! И каждый читатель, вне зависимости от возраста,
должен найти там своё! Это лакмусовая бумажка для любой подростковой книги —
если она годится читателям от 8 до 80, то и читатель от 12 до 17 тоже найдёт,
что ищет».7

«Детская литература выполняет в отношении общей литературы
особую функцию дублирующей системы: помимо решения в каждую эпоху конкретных
воспитательно-образовательных задач, она обеспечивает сохранность наиболее
важных художественных открытий, сделанных в литературном процессе, и
транслирует их в дальнейшие фазы развития общей литературы»8, — отмечает И.
Арзамасцева. В связи с этим необходимо подчеркнуть, что инфантильность является
одной из ярких черт современной социокультурной ситуации.

Рудименты детского сознания становятся защитным рефлексом
современного читателя. Можно согласиться с

М. Кормиловой, объясняющей феномен инфантильности
современного общества тем, что «постиндустриальное общество лишено идей, ради
которых стоило бы взрослеть, массовая культура навязывает детские книжки и
футболки, от постоянной тревожности хочется спрятаться за спиной у кого-нибудь
взрослого и сильного. В новой России постиндустриальное общество и голливудские
стандарты восторжествовали одновременно, наложившись ещё и на внутренние сдвиги
в стране, взрослеть во время которых — и заманчиво, и страшно, потому что очень
трудно встать на ноги, когда кругом всё шатается. В конце концов,
инфантильность — маска, которая нужна, чтобы спрятать свои страхи, языком
жестов попросить о любви и снисхождении. И как литературный приём она манит
хоть какой-то надеждой построить гармоничный, пригодный для жизни
художественный мир».9 Инфантильность сознания человека XXI века своеобразно
интерпретирует У. Эко. В «Говорите мне “ты”, мне всего пятьдесят!» он пишет о
смещении возрастных рамок и границ зрелости в связи с успехами медицины:
«Вообразим теперь, что человечество в среднем доживает до 150 лет. Тогда
инициация смещается к пятидесяти годам. <...> В обществе, в котором
тридцатилетние и сорокалетние подростки будут заводить детей, государству снова
придётся вмешаться, забирая потомство под свой контроль и помещая его в детские
учреждения».10

Инфантильный герой, зависимый от своих детских воспоминаний
и комплексов (герой произведений Е. Гришковца, П. Санаева «Похороните меня за
плинтусом», Д. Гуцко «Покемонов день» и др.), — типичный герой литературы
«нулевых», причём, что важно, востребованной широкой и разновозрастной
читательской аудиторией. Критики давно фиксируют резкое «омоложение» героя
современной прозы, произошедшее в минувшее десятилетие. Связано это с
возрастающим вниманием к теме детства и отрочества как определённым
экзистенциальным темам и с появлением особой «молодёжной» прозы
«двадцатилетних», пишущих о подростках, то есть о своих недавних одноклассниках
(проза С. Шаргунова, И. Абузарова, И. Денежкиной, С. Чередниченко, М. Кошкиной
и др.). Дети и взрослые сегодня с интересом читают одни и те же сказки и
комиксы, фэнтези и авантюрные романы. На эти запросы предельно чутко реагируют
современные писатели, неслучайно сказка становится одним из самых
репрезентативных жанров новейшей литературы. Любопытно признание писателя
Александра Кабакова: «В последние годы народ во всём мире совершенно помешался
на сказках. Взрослые люди читают детские книжки о мальчике, летающем на метле,
о чудовищах, пришельцах и прочей сверхъестественной чепухе. Такие сочинения
выходят многомиллионными тиражами, лирической прозе отведено место в
литературной резервации. Меня это, надо признаться, здорово раздражало — пока я
не обнаружил, что тоже пишу сказки на старые популярные сюжеты… От того, что
носится в воздухе, не убережёшься».11

Вспоминая о милосердии

«Мы сами, наверное, виноваты в том, что происходит с
неоперившейся юной частью общества. <…> Нельзя благодушествовать,
надеясь, что ничего страшного не происходит: сейчас они жестокие, бессердечные,
высокомерные, а подрастут — исправятся, мы их исправим. Не исправим. Исправлять
трудно…»12, — писал Ч. Айтматов 20 лет назад. За это время выросло целое
поколение, а боль этих слов и сегодня ощущается многими. «В нашем обществе
нарастает фашизм, пропагандируется насилие по телевидению. Всё нельзя победить
сразу, но надо ему противостоять», — именно в этом видит задачу своего проекта
«Другой, другие о других» Л. Улицкая, доказывая необходимость воспитывать
толерантность с детства. Книги этой удивительной серии («Большой взрыв и
черепахи» Анастасии Гостевой, «Ленты, кружева, ботинки…» Раисы Кирсановой,
«Семья у нас и у других» Веры Тименчик, «Путешествии по чужим столам»
Александры Григорьевой) посвящены происхождению мира и семьи, культуре трапез
народов мира, национальным одеждам. Проблема толерантности волнует и петербургского
писателя В. Воскобойникова, в повести которого «Всё будет в порядке» старшие
объясняют младшим, почему еврей и чеченец не хуже египтянина и русского.
Актуализацией темы толерантности в современной литературе для подростков можно
объяснить появление целого ряда произведений последних лет, героями которых
становятся дети с ограниченными возможностями. В этом же ряду, безусловно,
стоит повесть Екатерины Мурашевой «Класс коррекции», вызвавшая массу дискуссий
и споров ещё в рукописи и получившая престижную премию  в области детской литературы «Заветная
мечта», книга, поражающая своей безжалостной правдой и удивительной
искренностью.

«Дети, сегодня я прошу вас вспомнить о таком понятии, как
милосердие! В ответ на эту просьбу половина нашего класса “Е” весело заржала.
Другая половина, та, у которой сохранились мозги, насторожилась. И было отчего.
Я думаю, что в тот день это самое слово — “милосердие” — прозвучало в стенах
нашего класса впервые за все семь лет, которые мы провели в школе. Почему? Так
уж получилось. Не говорят в нашем классе такими словами», — так начинается
история, которая произошла с 7 «Е» и которую рассказывает Антон, один из
учеников этого школьного «Гарлема». Школа как макромир показана Е. Мурашевой,
практикующим семейным и школьным психологом, с предельной откровенностью.
Страшным и больным становится мир взрослых, а не мир по-настоящему больных
детей.

Клавдия Николаевна, классная руководительница 7 «Е», внушает
молодому учителю географии, единственному, который встал на сторону ребят:
«Школа — всего лишь слепок с общества в целом. Неужели вы не видите разделения
“на классы” всего нашего мира? Бедные и богатые. Удачливые и неудачники. Умные
и глупые…Школа не может изменить мир, который существует за её пределами
<…>. Мы разработали для класса коррекции особые программы, учителя
преподают там в условиях, приближенных к боевым <…>, мы научили их
читать, писать и считать, но поймите, мы не можем изменить их судьбу!» Эта
повесть — о том, о чём в школах молчат, о чём никогда не прочитаешь в отчётах
методических объединений и педагогических советов. Эта повесть — о правде
современной школьной жизни, жестокой и беспросветной, где слово «милосердие» в
активный словарь не входит, где дети вынуждены придумывать себе другой светлый,
добрый и справедливый мир, и жить в нём, а значит — умирать в этом. Изменять
свою судьбу приходится самим ребятам. Настоящим нравственным испытанием для
класса коррекции, где собрались и дети алкоголиков, и больные, и запущенные, и
изуродованные семейными ссорами, и просто трудновоспитуемые, стал приход
(вернее — приезд на инвалидной коляске) новенького — мальчика с диагнозом ДЦП.

Мальчик из интеллигентной и любящей семьи (что для многих
ребят оказывается невиданным чудом), умный и ироничный, всё время
подтрунивающий над собой и своим недугом. Юра не только объединяет 7 «Е» — он,
как лакмусовая бумажка, неожиданно проявляет в ребятах доселе не
востребованное: умение терпеть и защищать, заботиться и сопереживать, думать и
мечтать. Юра обладает особым даром — уходить от страданий и безысходности в
параллельный мир, где сбываются все желания. Мир «вечной весны», где есть
земляничная поляна и придорожный кабачок «Три ковбоя», город с фонтанами и
замок принцессы, мир, где можно обойтись без коляски и костылей и куда Юра
организует «экскурсии» для своих одноклассников. И всё же повесть —
оптимистическое произведение, оптимистическое вопреки. Класс коррекции и
существует вопреки всему — школьным порядкам, жестокости, болезням, нищете. Ребята
сами познают значения слов «милосердие», «доброта», «дружба». Вывод из этой
светлой повести с грустным финалом заключается в необходимости коррекции всему
современному обществу.

Поколение разрыва

Острота постановки вопросов о редукции человечности и
атрофии способности к состраданию  во
взрослом мире сближает книгу Е. Мурашовой с дебютным романом Мариам Петросян
«Дом, в котором…», вызвавшим широкий резонанс.

Роман создавался более десяти лет, его автор не писатель, а
художник-мультипликатор (чем, кстати, обусловлена кинематографически сложная
структура произведения). Назвав книгу Петросян «итоговым текстом десятилетия»,
О. Лебёдушкина пишет, что «с темой “подростковости” как формы бытия
современного героя связан устойчивый мотив сиротства, представляющий собой
символ культурного разрыва, отсутствия культурной преемственности между
поколениями и эпохами».13

На окраине большого промышленного города стоит Серый Дом, в
котором живут подростки с тяжёлыми недугами: инвалиды-опорники, слепые,
безрукие, онкологические больные, сиамские близнецы. Дом — это нечто гораздо
большее, чем просто интернат для детей, от которых отказались родители. Герои
его ненавидят, склоняют, проклинают, но все же бояться быть выставленными из
Дома в большой мир, который им неведом. И чем больше они ненавидят свой Дом,
тем больше они его любят и бояться потерять, потому что он единственное, что у
них есть в настоящем.

Население Дома делится на «стаи» — Птиц, Фазанов,
Бандерлогов. У каждой стаи свои вожаки, свои традиции, кодексы поведения. Для
героев очевидно, что только в стае можно выжить. О прежней жизни и родителях
никто из них и не вспоминает, так как только в Доме у ребят появляется
настоящая семья, они чувствуют родственную связь не только друг с другом, но и
с самими стенами дома.

Главный герой романа Курильщик попадает в Дом уже
семнадцатилетним, незадолго до выпуска. И он тоже счастлив обрести Дом, стать
своим в стае, почувствовать себя частью единого организма: «Я лежал, кутаясь в
свой краешек одеяла, и мне было хорошо. Я стал частью чего-то большого,
многоногого и многорукого, тёплого и болтливого. Я стал хвостом или рукой, а
может быть, даже костью. При каждом движении кружилась голова, и всё равно,
давно уже мне не было так уютно».14 Курильщик видит, что та сердечная теплота,
которая связывает обитателей Дома, на самом деле — взаимопонимание белых ворон.

Точная трагическая нота романа

М. Петросян связана с тем, что придуманный Курильщиком,
Сфинксом, Слепым, Табаки, Лордом, Кузнечиком (у героев нет имён, только
прозвища, которые они получают, переступив порог Дома) мир бесконечно далёк от
мира реального, в котором так или иначе придется оказаться каждому после
выпуска. В этот причудливый и невероятно сложный мир вторгается беспощадная
реальность. Кому-то суждено погибнуть, кому-то — исчезнуть, кого-то заберут с
собой странные дурманящие вещества. Лишь постепенно становится понятным, что
мир Дома — эта развёрнутая метафора детства, расставание с которым неизбежно. В
книге «Надзирать и наказывать» французского философа Мишеля Фуко на широком
историческом и социокультурном материале показано, что на заре Нового времени
«неполноценные» группы населения — дети, старики, инвалиды — были фактически
вытеснены в своеобразные гетто. Их не ограничивали в передвижении и не
заставляли носить специальную одежду, но во всех смыслах отбросили на периферию
социальной и общественной жизни. В течение ХХ века общество медленно осознавало
эту несправедливость и училось с ней бороться, однако, как показывает книга М.
Петросян, эта проблема осталась актуальной и для XXI века.

Постановка больного и очень личного (во многом опять же
автобиографического) вопроса о трагедии взросления стала толчком для создания
удивительно трепетной и острой повести Егора Молданова «Трудный возраст»,
получившей номинацию «Мужество в литературе» независимой литературной премии
«Дебют». В одном из интервью молодой писатель, трагически ушедший из жизни в
декабре 2009 года в возрасте 22 лет, рассказал о своём замысле так: «“Трудный
возраст” — история не лично моя, это история моего детства. Иногда мне хочется
громко крикнуть всем родителям, учителям, даже прохожим: “Господи, ну что вы
творите со своими детьми, почему вы настолько невнимательны к их проблемам,
которые кажутся вам мелочными и ничтожными?!” Мне не хочется, чтобы какой-то
подросток повторил фразу моего главного героя: “Я не трудный — я
труднодоступный”. Скорее всего, главной задачей при написании книги было, чтобы
ребёнок, подросток осознал: он в этом мире не одинок, его проблемы решаемы, что
настоящая дружба и светлая любовь существуют, что вокруг него Люди и что он —

ЧЕЛОВЕК».15

Учительница по литературе Матильда убедила главного героя
повести писать книгу, которая должна «вылечить от воспоминаний прошлого». Женя
Тихомиров, он же Аристарх, он же Сильвер (столько у главного героя по ходу
повести появляется имён) воспитывается в благополучной семье, пока случайно не
наталкивается на документы о своём усыновлении; сразу начинаются конфликты с
родителями, которые со временем просто выгоняют мальчика из дома. Так появляется
Аристарх (такое имя было у героя до усыновления). Смена имени, безусловно, знак
перехода в иное качество, начало самоидентификации и начало нового жизненного
этапа, символизирующего конец детства. Уйдя из дома, он испытывает все ужасы,
которые может испытать бездомный. Спасает героя дружба с Комаром, мальчишкой с
ещё более страшной судьбой: «Жизненные обстоятельства столкнули нас лбами и
высекли искру взаимопонимания, и мы потянулись друг к дружке, как слепые
котята, понимая, что только вместе сможем противостоять тому большому миру, в
котором вынуждены были жить. До Комара я думал, что можно прожить без дружбы,
после него я понял: дружба — это прекрасно, настолько прекрасно, что всё
остальное не имеет значения».16

Сюжет развивается как цепь переходов героя из одного
замкнутого пространства в другое. Сначала — это дом-клетка и школа-Пентагон
(«Нас в Пентагоне учат трём вещам: молчать, стучать и не иметь своего мнения»),
затем детский дом, прозванный за форму здания Клюшкой («Когда я был ребёнком, то
говорил, как ребёнок, воспринимал мир, как ребёнок, думал, как ребёнок, но,
когда я попал на Клюшку, я забыл о детстве»), потом Бастилия — колония общего
режима для несовершеннолетних, с которой и начинается повествование. Описывая
ужас травли сверстниками, жестокость «взрослого мира», драматическое, но
принципиальное для героев сопротивление серой массе, воспроизведя неприглядную
модель отношений между учителями и учениками, учеников между собой, Молданов
выходит к художественному обобщению: семья, школа таковы, каково общество.
Традиции «Подростка»

Ф. Достоевского «Подросток» и «Республики Шкид» Г. Белых и
Л. Пантелеева явно угадываются в повести Молданова, главный герой которой
говорит: «Я научился не бояться и не дрожать на морозе, потому что мы жили в зоне
вечной человеческой мерзлоты».17

Критики, откликнувшись на неприглядное изображение
современной школы, посчитали, что в зеркале современной прозы школа
посттоталитарная и постсоветская оказалась пострашнее школы тоталитарной и
советской, а учитель — «давно уже никакой не наставник, не гуру, не носитель
истины, а маргинал, стоящий на самом краю общества, собственно, на дне. То есть
всё же на твёрдой почве. А вот дальше начинается социальная бездна, в которую
заглядывают уже и без всякого ужаса, просто по привычке к тому, что ничего
нельзя изменить».18 Однако все ж необходимо вспомнить, что критическое
изображение школы являлось своеобразным лейтмотивом всей русской классической
литературы (это и «Очерки Бурсы» Н. Помяловского, и автобиографическая повесть
С. Аксакова «Гимназия», и роман «В путь-дорогу!» П. Боборыкина, и «Гимназисты»
Н. Гарина-Михайловского, и «Кондуит и Швамбрания» Л. Кассиля, и повести

Л. Чарской, и многие другие).

Школа — чуть ли не самое массовое социальное учреждение,
поэтому вполне закономерно то, что все особенности нашего социума и нашего
«ксерокса культуры» (по определению Ж. Бодийара) могут сканироваться через
образ Школы и образ Учителя, причём сканироваться с помощью широкого
использования инструментария современной культуры. «Кризис педагогической
метафизики оказывается вполне совпадающим с тем, что происходит в области
культуры и гуманитарного знания (“кризис философии”, “кризис истории”, “смерть
автора”, “смерть человека” и т. д.). Под вопросом оказывается также ценность традиции:
в ситуации преемственности и традиции ценности были устойчивыми константами и
ориентирами социализации, но в ситуации дискретности и фрагментарности более
значимыми оказываются локальные жизненно-образовательные ориентиры», —
справедливо полагает А. Грякалов.19 Школа — живой социальный институт, в
котором концентрируются человеческие характеры и оживают разнообразные
стереотипы. Для героев произведений, о которых шла речь в этой статье, школа
является площадкой, на которой ставятся эксперименты, проверяются гипотезы,
ищутся ответы на больные вопросы, это этапы и формы жизненного пути,
самоопределения, познания себя и мира.

Произведения А. Жвалевского,

Е. Пастернак, Е. Мурашевой, М. Петросян и Е. Молданова
абсолютно лишены педагогического морализаторства во многом потому, что истории
рассказываются от первого лица, от лица подростка. В этом причина популярности
этих текстов в разной читательской аудитории: и подростковой, и взрослой.
Очевидно, что литература для подростков сегодня изменяется, трансформируется,
обращается к значительно более широкому, чем прежде, кругу читателей. «У нас
школьная беллетристика пребывает в летаргическом состоянии. Времена меняются —
вместе с ними должна меняться и литература. Однако школьная повесть не
изменилась, а скорее испарилась из литературного обихода. Почему? Период
подросткового взросления перестал быть значимым и потому не попадает в фокус
литературы. Если социальное государство позволяет продлить эту “пору юности”,
то в странах третьего мира ребёнок вынужден взрослеть резко и сразу. Из
состояния “А” в состояние “Б”, без лишних рефлексий и мерихлюндий, так и не
побывав “юношей, обдумывающим житье”. Стоит ли говорить, что на качестве
взрослости это сказывается тоже не лучшим образом?»20, — пишет критик Е.
Белжеларский, и с его словами трудно не согласиться. Однако, как было показано
в этой статье, интерес писателей к проблемам современных подростков очевиден.
Свидетельством этому является и то, что лауреатами литературной премии имени
Юрия Казакова стали рассказы Захара Прилепина «Грех» и Льва Усыскина «Длинный
день после детства», в которых тонко и психологически точно воссоздаётся
душевный мир юного человека, познающего окружающий мир, переживающего первую
любовь, получающего настоящие уроки жизни от своих учителей. Этот выбор жюри —
оценка не только качественной прозы, но и актуальности темы, помогающей
читателю ориентироваться в «диких дебрях средней школы» (так  иронически называется одно из произведений Г.
Остера.).

«От книг для подростков, от наших книг требуется
геометрической ясности, шекспировских страстей, голливудского экшена, и
нравственного посыла святочных рассказов, преподнесённого с деликатностью
дипломата и незаметностью шпиона, чтоб подросток даже не понял, что его
поучают! <…> И вот если, совместив все эти практически невыполнимые
требования, запихав под одну обложку всё для читателя любого, перепрыгнув через
забор из бдительных родителей, с карандашом в руках отслеживающих то конкретное
место, где ты учишь детей хорошему, ты ещё и сумеешь написать книгу, которую
прочтут по доброй воле и захотят ещё — значит, ты гений и умудрился совершить
невозможное. А если не можешь совершать невозможное — пиши для взрослых, это
проще»21, — провозглашают своё кредо молодые детские  писатели. Останутся ли эти слова лишь
декларацией, покажут новые произведения XXI века, адресованные «взрослым детям»
и «инфантильным взрослым».