Борис Владимирович Дубин, социолог, переводчик,
преподаватель Института европейских культур РГГУ и Московской высшей школы
социальных и экономических наук, сотрудник «Левада-Центра», Москва

 Не могу не отозваться на интересную статью Любови Борусяк.
Для этого я выделю в ней несколько наиболее значимых для меня проблемных
пунктов и дам к ним свои примечания, подытоживая и обобщая материалы
соответствующих исследований Левада-Центра.

В дополнение к комментарию, мне хотелось бы по возможности
расширить контекст обсуждения, но при этом резче прочертить общесоциологическую
рамку, в которой, по-моему, перспективно рассматривать накопленные на нынешний
день данные о массовом чтении и наблюдения над ним, уже немалые.

Чтение детей, ситуация в семье

Анализируя на популярном интернет-портале записи
образованных и обеспеченных москвичек 30–40 лет,

Л. Борусяк отмечает два момента. Во-первых, «...чтение не
является существенной частью жизни» изученных ею женщин (напомню, столичных
жительниц с вузовским дипломом и без острых финансовых проблем), — если они и
читают, то «лёгкое, приятное и ненапряжное», так что записи, вообще посвящённые
книгам и чтению, среди проанализированных автором статьи — крайняя редкость.
Во-вторых, тема чтения возникает — впрочем, тоже нечасто — во встревоженных
записях типа: «Ребёнок не читает! Что делать?».

Исследования детского чтения, проведённые Левада-Центром (в
частности, осуществленный по заказу фонда «Пушкинская библиотека» в декабре 2006 г. опрос 400 младших и
400 средних школьников, а также 600 родителей детей соответствующего возраста),
дают информацию, позволяющую несколько уточнить и детализировать родительские
оценки того типа, которые приведены Л. Борусяк. Наши данные показывают, что: 1)
интенсивность чтения детей-москвичей в среднем выше, чем показатели детского
чтения в других типах поселений, 2) в целом активность чтения учеников средних
классов не ниже, а даже несколько выше, чем у младших школьников, но 3) к девятому
классу она снижается. Так, если в пятом и шестом классах более семи книг за
последние три месяца перед опросом (то есть более двух книг в месяц) прочитали
по 28% опрошенных школьников, то в девятом классе таких уже только 13%, притом
что 12% учеников девятого класса не прочли за этот период вообще ни одной
книги, а ещё 9% не могут дать определённый ответ. Одновременно с этим растёт
доля тех школьников, кто считает чтение занятием, за которое приходится
приниматься, поскольку оно навязано старшими (родителями, учителями), делом
ненужным, неинтересным и даже ненавистным (см. табл. 1, в % к отвечавшим на
соответствующий вопрос).

Таблица 1

Ты согласен или нет с суждением (сравнение положительных
ответов)...

Вместе с тем в старших классах у значительной части
школьников, в особенности мужского пола, довольно напряжёнными становятся
отношения со взрослыми, как с родителями, так и с учителями; прежде всего
отношения обостряются в семьях, где нет или мало своих книг, где мало читают и
не обсуждают прочитанное. В читающих семьях учащиеся заметно чаще описывают
отношения с родителями как «дружные», в нечитающих чаще возникают непонимание,
ссоры, особенно часто — из-за учёбы, бытовых проблем, плохого поведения
школьников.

Таблица 2

Отношения в семье в зависимости от читательской культуры
семьи

(в % по вертикали)

Вместе с тем оценка отношений со сверстниками в школе как
напряжённых и конфликтных среди этих детей из читающих семей со значительными
библиотеками выше среднего (хотя показатели здесь всё-таки не очень велики) —
вероятно, это связано с их более обострённой реакцией на напряжения и
конфликты, рефлексией над ними.

Таблица 3

Оценка отношений со школьными товарищами в зависимости от
размеров домашней библиотеки (в % по вертикали)

Добавлю, что напряжение между старшими и младшими в семье и
школе проявляется непосредственно в чтении. Дело в том, что авторитет
родителей, учителей, библиотекарей как рекомендателей книг с возрастом
учащихся, по нашим данным, падает; напротив, рекомендации сверстников, друзей,
таких же, как они сами, становятся для школьников, но особенно для школьниц,
всё более значимыми. Наконец, существенно отметить и даже подчеркнуть ещё один
момент: родители оценивают своих сверстников, в том числе чтение и вообще
культурное поведение людей своего поколения, мягче, благожелательнее, чем своих
детей и поколение их сверстников. Чем старше дети, тем критичнее к ним и их
поколению относятся родители.

Причём, как видно по оценкам, приводимым Л. Борусяк,
сегодняшние родители часто склонны винить в отвлечении детей от чтения, в
первую голову, Интернет, однако данные уже цитировавшегося опроса Левада-Центра
показывают, что прямой связи здесь нет. Дети, регулярно пользующиеся
Интернетом, не менее, а иногда и более активны и уж точно более избирательны в
чтении. О сходной тенденции говорят и данные зарубежных исследований. Так, по
данным, представленным французским институтом исследований маркетинга и
общественного мнения TNS Sofres на парижском Салоне книги 2010 г., среди французов,
проводящих много времени в Интернете, доля много читающих выше средней по
стране: больше 20 книг за последний год (примерно две книги в месяц и более)
прочитали 13% «интернавтов» при 9% в среднем по выборке.1

Комплекс оценок, который здесь коротко описан и который
гораздо подробнее представлен в статье Любови Борусяк, я бы предложил
рассматривать вот в какой перспективе. Различие оценок родителями читательского
поведения людей собственного поколения и самих себя (более щадящих), с одной
стороны, и своих детей и их сверстников (более обвинительных), с другой, можно
понимать как механизм вытеснения и переноса чувства вины за то, что сам
родитель не соответствует тем стандартам (нормам) поведения культурного
человека, которым, кажется, должен был бы отвечать, имея высшее образование и
т. д., и которыми он (точнее она, образованная и обеспеченная москвичка 30–40
лет) мерит досуговое поведение своего ребёнка. Рискну предположить, что речь
здесь идёт не столько о чтении, сколько о взаимоотношениях в семье и описанная
оценка фиксирует разлад этих взаимоотношений.

Иными словами, эта оценка выдаёт слабость или разрыв общего
культурного пространства, общего смыслового мира в семейном общении. И
компьютер (Интернет) — символ данного разрыва или смыслового дефицита, своего
рода экран, который отгораживает младших членов семьи от старших, как экран
телевизора, в свою очередь, отгораживает старших от младших. «Отгораживает»
значит, в данном случае ослабляет или отменяет действие ролевых норм и
обязательств взаимности, которым должно было бы соответствовать поведение детей
и родителей, с точки зрения тех и других, хотя доминирующей, понятно, остатся
родительская позиция. А из этого, вправе заключить социолог, следует то, что ни
у родителей, ни у детей нет символического и смыслового материала, позволяющего
артикулировать и осмыслить, сгладить или даже устранить названный выше разрыв
и, по всей видимости, подспудно тлеющий в семье конфликт (не случайно в
читающих и «книжных» семьях на такого рода напряжения указывают значительно
реже). Общий мир же требует не просто общих (например, разделяемых по традиции
или по привычке) символов и значений, но символов и значений, достаточно
обобщённых для того, чтобы объединять участников взаимодействия, не устраняя их
различий, больше того — эти различия поддерживая, обыгрывая, рафинируя и т. д.

И это подводит нас к ещё одному важному социокультурному
моменту. Исследователи читательских умений школьников по международной
программе PISA указывают, что российские дети учатся читать быстрее и читают с
большей охотой, чем учащиеся во многих других странах. Но, во-первых, они
быстро теряют эти свои умения и охоту на переходе от начальной школы к средней
(об этом уже вкратце говорилось), а во-вторых, плохо умеют анализировать и
обобщать прочитанное, им легче его пересказать близко к тексту. Я бы предложил
объединить два этих пункта и связать их с той слабостью или дефицитом общего
смыслового мира семьи, о котором только что упоминал (напомню, кроме того, что
семья сегодня в России — единственный круг людей, который обычный российский
человек, по его свидетельству, всё-таки контролирует, на который он может
влиять и на который считает возможным полагаться, других таких общностей для
человека в России сегодня нет).

По данным опросов Левада-Центра, связь между поколениями через
чтение в обычной, не «книжной» семье сейчас по преимуществу персонализированная
и аффективная, партикуляристская: чтение детям и разговор с ними о прочитанном
— занятие почти исключительно матерей. Ослабление этой связи с возрастом, да
ещё при общей раздробленности российского социума, оставляет младшего участника
как бы без авторитетов, без «внутреннего голоса» обобщённого Другого, а
школьному учителю выступить заместителем этого Другого, можно предполагать,
чаще всего не удаётся. И не удаётся именно потому, что у детей, получивших
травмирующий опыт разрыва коммуникативных связей со взрослыми внутри обычных
российских семей, которые ведь и сами живут в ситуации распада «большого»
социального мира, как бы во «враждебном окружении», не срабатывают механизмы
обобщения коммуникативного опыта, даже привычных, а тем более — трудных
жизненных ситуаций, придания им общечеловеческого, этического и другого
универсального смысла, соединяющего с другими, такими же как ты, но и с другими
как другими — иными, однако не чуждыми. Коротко говоря, тут слабы или даже
вовсе отсутствуют механизмы социального воображения, не действуют исторические
примеры, этические правила, моральные аллегории, художественные образы-фикции и
т. п. Эти дефициты обостряются на переходе от детского возраста к
подростковому, а потом — к юношескому, с одной стороны, повышая возрастной,
поколенческий конформизм школьников, а с другой — стимулируя напряжённость
между ними и поколением старших, желание демонстративного отрыва от них — будь
то родители, будь то учителя.

Важно, что все эти конфликты и разрывы в большинстве случаев
остаются, как сказано, символически не обобщёнными, не проработанными, не
сублимированными. И это понятно, если представить себе характер повседневных
коммуникаций подавляющей части российского населения за пределами
профессиональных занятий и обеспечения простейших жизненных нужд. Три четверти
россиян (и более) проводят сегодня часы досуга вне каких бы то ни было каналов
культурной коммуникации, кроме телевидения. А основные каналы российского ТВ не
столько несут заинтересованный опыт иного существования и позитивные значения
обобщённых других, сколько, напротив, массированно противостоят подобным формам
альтернативного опыта и рефлексии над ними (я имею в виду вовсе не обязательно
образцы «высокого» и «классического», а прежде всего репрезентацию разнообразия
и — как раз в силу разнообразия — механизмы его освоения как общего, механизмы
генерализации).2 Данные опросов Левада-Центра свидетельствуют о радикальном
сокращении сетей культурной коммуникации большинства россиян за последние 15–20
лет (см. табл. 4–6).

Таблица 4

Как часто вы ходите в кино?

(в % от числа опрошенных)

Таблица 5

Как часто вы бываете в театре?

(в % от числа опрошенных)

Таблица 6

Как часто вы бываете в музеях, на выставках? (в % от числа
опрошенных)

Фактически из форм коммуникации с «другими» у преобладающего
числа россиян сегодня осталось уже многократно поминавшееся телевидение плюс
посещение/приём гостей: для людей старшего возраста это общение по преимуществу
с близкими родственниками и времяпрепровождение домашнее, для молодёжи —
общение с друзьями и знакомыми, как правило — вне дома. Существенно, что в
качестве партнёров по общению здесь чаще выступают «такие же, как мы» или даже
кровно близкие, на которых генерализирующие конструкции универсалистского типа
обычно не распространяются.

«Молодые московские интеллектуалы», их чтение и
предпочтения. Данный контингент представлен в статье Л. Борусяк достаточно
подробно, я опять-таки лишь подчеркну несколько деталей. Это молодые (чаще
всего, 20–24 лет), высокообразованные и во многих случаях продолжающие
наращивать образовательный ресурс москвичи и москвички, активно общающиеся в
Интернете через социальную сеть «В контакте». Все они — дети людей с высшим
образованием, но не принадлежат к профессиональным филологам, в большинстве не
демонстрируют (по крайней мере, не включают в «визитную карточку» члена сети)
принадлежность к православию и религиозность вообще, равно как на две трети не
предъявляют политических предпочтений. Их деловой интерес — в первую очередь,
учёба, планы связаны с профессиональным устройством и продвижением, от ТВ они
явно дистанцируются, а досуг, по преимуществу внедомашний, для них составляют —
согласно предъявленной другим участникам самохарактеристике — спорт, танцы,
путешествия, фотографирование, кино, музыка, в которой присутствует и
«знаковая» академическая классика, но скорее преобладают джаз и рок (картина,
кажется, несколько напоминающая «весёлую Европу» после Первой мировой войны и до
мирового экономического кризиса 1930-х гг., парижские «les annees folles» — не
из ценимого ли ими Хемингуэя пришёл к ним этот «праздник, который всегда с
тобой»?).

Книги, чтение обладают для них высокой символической
значимостью, что, заметим, отличает их от 30–40-летних образованных москвичек,
о которых шла речь выше. При этом их читательские предпочтения — в целом
интеллигентские с некоторым демонстративным сдвигом в сторону «трудной»,
«интеллектуальной» литературы. В качестве опознавательных знаков предъявляются
Дж. Джойс и М. Пруст, но на них «надо время». Поэтому среди любимых авторов
оказываются прежде всего М. Булгаков, Э. М. Ремарк, братья Стругацкие, Дж. Р.
Р. Толкин, Г. Гарсиа Маркес, А. де Сент-Экзюпери, Э. Хемингуэй, а из
отечественной классики XIX в. — Л. Толстой, но особенно Достоевский при
фактическом отсутствии Пушкина (как совсем уж «школьного» плюс до невыносимости
затасканного массмедиа в виде «Имени Россия» и проч.).

Однако упор в чтении и предпочтениях изученная Л. Борусяк
московская образованная молодёжь делает на словесность зарубежную и
современную, XX в. Зарубежное, можно сказать, и представляет для неё
современность, а современность равнозначна тому, что за рубежом. Современная
русскоязычная словесность в круг «любимого» фактически не включается: изредка
упоминаемые Пелевин и ещё реже Б. Акунин не меняют общей картины. Точно так же
слабо представлена в круге «любимого» поэзия, она в какой-то мере значима
только для молодых женщин. Как род литературы она вообще упоминается реже всех других,
но, главное, называемые имена, даже С. Есенин, не концентрируют сколько-нибудь
значительного числа ценителей, не имеют символического потенциала. Полностью
отсутствует среди предпочтений изученной Л. Борусяк московской молодёжи
советская социально-критическая проза, составлявшая — наряду с классикой —
смысловой центр интеллигентского чтения позднесоветских лет. Из жанров значима
фэнтези (интерес к фантастике — отличительная черта чтения молодёжи), но не
детектив, который — вместе с сентиментальным романом — составляет сейчас основу
чтения образованных слоёв среднего и старшего возраста, как и основных жанров
предпочитаемого ими телевизионного зрелища.

Итак, у молодых москвичей-интеллектуалов нет собственных
литературных (книжных) символов — имён значимых для них писателей-сверстников
или «старших братьев», либо их «знаковых» новых книг. Визитными карточками
сегодняшней продвинутой, «мотивированной» и амбициозной молодёжи в сфере
литературы и чтения чаще всего выступают радикалы символического наследия их
интеллигентных родителей (имя и книги В. Пелевина как значимый символ — того же
происхождения, они были признаны во второй половине

1980-х–начале 1990-х гг., условно говоря, «родителями»
изученных молодых москвичей, причём пришли к ним через «толстые» журналы).
Казалось бы, парадокс, но лишь на первый взгляд. Собственно говоря, откуда же
ещё, кроме как от интеллигенции 1970–80-х и более давних годов, нынешние
«молодые московские интеллектуалы» могли получить начатки и основы литературной
культуры? Никто, кроме интеллигенции, этой культурой в сколько-нибудь развитой
форме не владел, никто на нее не претендовал (большинство других групп за
пределами интеллигенции скорее считали её чем-то чужим, «школьным», к жизни, в
любом случае не относящимся), как никто другой — через издательскую систему,
литературную критику, школу, СМИ, кино- и телеэкранизации и т. д. — набор и
уровень «достойных» литературных образцов не контролировал, о его поддержании и
воспроизводстве не заботился.

Социальные, культурные, экономические, политические процессы
1990-х гг., допустимо сказать, лишь обеспечили нынешней молодёжи доступность
литературных образцов, которые прежде, в 1960–80-х, были ограниченно
доступными, дефицитными, полузапретными, так или иначе — нормируемыми и дозируемыми.
Ровно также остальному большинству читающих россиян эти процессы обеспечили
доступность столь же дефицитной с тех позднесоветских десятилетий массовой
романистики (детективной и любовной), а большинству россиян телесмотрящих —
доступность соответствующих, той же жанровой принадлежности и массового уровня,
аудиовизуальных образцов, остросюжетных и мелодраматических сериалов. Как можно
видеть на материале, приведённом

Л. Борусяк, иных, собственно содержательных изменений в
чтении продвинутых слоёв (не беру сейчас узкие, продолжающие множиться и
дробиться кружки и группы гуманитарно-образованной и поисково-ориентированной
молодёжи Москвы, Петербурга и крупных городов страны), как, впрочем, и
остального большинства, «масс», почти не произошло, однако стало «можно» то,
что раньше было «нельзя». А это значит, что уже в постсоветское время и
несоветскими (рыночными) средствами была, наконец, решена проблема сугубо
советская, уходящая корнями ещё в эпоху культурной революции, — столь значимая
для библиотекарей позднесоветских десятилетий проблема распространённости
чтения.

Стоит, впрочем, отметить, что, как только она оказалась
решена, чтение тут же лишилось ореола сверхзначимости. Больше того, оно стало,
как показывает Л. Борусяк, отторгаться как занятие слишком трудное,
«советское», неинтересное и т. д. Те, кто при этом переориентировались на
массовую и «лёгкую» словесность, отказались от задевающего и сложного, молодёжь
— от школьной классики и проблемно-критической, «папиной» литературы, казалось
бы, ещё совсем недавно современной, и проч. Подчеркну, что современность (и сама
смысловая картина, и заинтересованное отношение к ней) не воспроизвелась, не
передалась следующему поколению. Чтение, как и социум в целом,
фрагментировалосъ.

Конечно, при этом изменились возможности — и молодёжи, и, в
меньшей мере, остального большинства — приобретать то, что стало доступным. А
это уже подводит нас к более общей теме, которую я и хотел бы в заключение
развить, — теме перемен (и отсутствия перемен) в литературной, книжной культуре
1990–2000-х гг. — их инициаторов и блокаторов, направленности, скорости,
перспектив, в конце концов, их смысла и значимости.

Издание и чтение книг:

что и с кем здесь произошло?

Чтобы не повторять то, что уже говорилось по данной теме
раньше3, выделю три предельно обобщённых направления перемен за последнее двадцатилетие,
с результатами которых сталкиваются сегодня исследователи чтения в России.

1. Главное здесь — изменение масштаба, форм и содержания
коммуникаций в социуме. Они сократились по объёму, обеднились и усреднились по
содержанию, массовизировались по форме. Подавляющая часть сегодняшней публики,
включая образованные слои россиян среднего и старшего возраста, с середины
1990-х гг. перешла в чтении на жанровую и серийную словесность карманного
формата (в дополнение к столь же усреднённому и сериализированному телевидению
примерно той же — детективной и сентиментальной — тематики, представленной
сегодня как относительно новыми, более или менее недавно созданными образцами,
так и, в весьма значительном объеме эфирного времени, продукцией советских
лет). Это сопровождалось отрывом культурных лидеров или претендентов на такое
лидерство от читающей, смотрящей, слушающей массы; характерна в данном плане
судьба журналов: старые «толстые», созданные ещё в советское время,
редуцировались по тиражам и функциям до little reviews, причём новые журналы
этого последнего типа, десятками возникавшие на заре перестройки и гласности,
за 1990-е гг. в абсолютном большинстве исчезли (хотя стали доступны несколько
старых и новых литературных журналов эмиграции).

То же в большинстве случаев произошло с новыми магазинами
«интеллектуальной книги», которые начали возникать в крупных городах примерно с
1992–1993 гг. и число которых даже в Москве упало с тех пор как минимум вдвое,
да и посещаемость их стала иной. Итог: анализируемое сегодня социологами чтение
в России (по крайней мере, художественной литературы) — это чтение книг, а эти
книги в абсолютном большинстве случаев — жанрового типа и массового назначения,
в принципе не предусматривающего хранение, семейное собирание и передачу в
форме домашней библиотеки и т. д.4

Если же брать собственно «лидерскую» среду, то можно
сказать, что рождение группового уровня литературных коммуникаций и российского
социума в целом не состоялось. Появились кружки, а не группы — именно с этим
обстоятельством связаны провал журналов как типа издания и относительная
слабость сегодня независимых книжных магазинов при относительном же расцвете
независимых мелких издательств. Исчезают или крайне слабо развиваются именно
площадки межгруппового взаимодействия — «первые читатели» ещё есть (видимо, они
в Новое время есть более или менее всегда), но нет вторых и третьих, а значит —
нет запроса на универсальные ценности и смысловые ориентиры. Умножающиеся
образцы носят при этом демонстративно различительный характер: они сплачивают и
структурируют своих, отделяя их от чужих, но не обращаясь к многим и разным.
Отсюда — слабость журнальной полемики, изоляция «первых» групп от большого мира
(печатаются переводы уже опубликованного на иных языках, а не приглашаются писать
в данный журнал авторы из различных стран). Отсюда — удручающе малое, в
сравнении с развитыми странами, количество литературных премий и их
незначимость для читателей за пределами опять-таки «своих». Отсюда и тот
рутинный, «пережиточный» характер символических литературных авторитетов
столичной молодёжи, который показала в своей статье Л. Борусяк.

Понятно, что перемены в данном направлении повлекли за собой
кризис авторитетов — слабость или отсутствие публичных культурных лидеров,
элитных групп, а собственно в чтении привели к сокращению значимости фигур
лидера чтения, библиотекаря, учителя литературы, литературного критика. С этим
связано и общее для большинства социальных групп и слоев российского населения
сокращение временных размерностей действия (отсутствие сколько-нибудь
структурированных представлений о будущем, расчёт на самые короткие временные
дистанции, ностальгия по утраченному прошлому и фантомное значение этой общей
потери). В чтении это выразилось в сокращении срока значимости новых литературных
образцов до сезона, как в моде, и сокращение физической жизни книг до так
называемых шортселлеров (по нашим данным 2008 г., 35% покупающих сегодня книги россиян
не собираются хранить купленное). Более того, можно говорить о принципиальном
сокращении области общего в социуме — общих интересов, идей, символов, кроме
регулярно представляемых общедоступным телевидением первых лиц власти,
ностальгических образов державы, жёстко иерархических институтов церкви и
армии, которые выступают для большинства россиян своего рода моделями
«правильного» и вместе с тем «особого, нашего» социального устройства. Другой
важный аспект изменений в коммуникативном обиходе россиян за 1990–2000-е гг. —
это перенос символической значимости с одних смысловых зон жизненного мира
(предпочитаемых благ и занятий, каналов коммуникации, ценностных ориентиров) на
другие. При этом для большинства российского населения, включая во многом и
образованную столичную молодёжь, книги ушли из областей высокой семантической
нагруженности. На их место приходят другие типы печати (скажем, глянцевые
журналы, которые, строго говоря, не читают, а просматривают и, как правило, не
хранят, либо дайджесты, являющиеся изданиями опять-таки не столько для чтения,
сколько для просматривания и справки). Конечно же, одной из наиболее значимых,
а не просто посещаемых смысловых зон повседневного существования для все
большей доли наших сограждан, в особенности молодых, становится Интернет,
принципиально другой тип коммуникативной связи (она происходит в реальном
времени, принципиально открыта для других участников, это двусторонняя
коммуникация и др.). Наконец, на место прежнего чтения приходят другие, не
опосредованные печатным текстом занятия — типа посещений «клуба своих» для
одних групп (скажем, более экономически благополучной молодёжи крупных городов)
или посматривания, между другими делами, унифицированного и общедоступного
телевидения для других, более широких контингентов населения. Понятно, что в
данном контексте (см. приводимые Л. Борусяк материалы о литературных
приоритетах молодых московских интеллектуалов) сокращается и символическая
значимость литературной классики.

[18:38:22] Андрей Филиппов: В любом из перечисленных случаев
приходится говорить о чём-то вроде рассеяния и исчезновения того ореола сверхзначимости,
который Вальтер Беньямин между двумя мировыми войнами назвал «аурой» и
ослабление которого связывал с утратой неповторимости, статуса «оригинала» в
обществах, становящихся массовыми и опирающихся на тиражируемые образцы
массовых коммуникаций (в российском случае, как уже не раз отмечалось, речь
идёт о массовизации определённых символических образцов поведения «среднего
человека» без сколько-нибудь автономных, признанных и влиятельных элит и без
модернизации основных, структуро- и смыслообразующих институтов социума).
Стереотипам поведения «каждого», «всех как одного» при этом противостоят
стандарты взаимодействия «своих». Как говорилось выше, в российском обиходе
по-прежнему отсутствуют или крайне слабы универсалистские модели действия многих
и разных, в точном смысле слова — образцы «культуры», как она задавалась в
западных обществах эпохи модерна.

Не углубляясь сейчас в сравнение печатных и аудиовизуальных
коммуникаций, отмечу лишь два важных для нашей темы пункта. Во-первых, в
телесмотрении нет и не может быть лидеров, они здесь попросту не нужны (строго
говоря, лидеров, а значит и элитообразующих, структурирующих элиту начал нет и
в Интернете как типе коммуникации).5 Телевизионная аудитория организуется по
иным принципам и другими средствами, представления о которых могут дать самые
популярные в сегодняшней России типы изданий — журналы «Семь дней»,
«ТВ-неделя», «ТВ-парк» и т. д. Их составляющие — хронометрированная программа
зрительского досуга и визуальные образы звёзд в их досуговом, праздничном,
модном поведении. Телевизионная коммуникация построена на принципе анонимного
потока (к нему также тяготеет газета и массовый журнал), книжная — на принципе
отдельного авторского образца. Бренд газеты, образ теле- или кинозвёзды
выступают для новейшего времени новыми, внеавторскими типами репрезентации и
удостоверения значимости смысловых образцов. В сравнении с ними как типовыми
формами коммуникации (и это — во-вторых) алфавитное письмо и опирающаяся на
него книжная печать — это предельно формальное (условное) и потому наиболее
рационализированное средство трансляции значений и образцов. Это легко понять,
если вспомнить, что чтение, понимание и интерпретация печатных (книжных)
текстов — единственный вид массовой коммуникации, которому мы специально обучаемся
в рамках автономной, институционализированной системы. Скажем, смотреть
телевизор, как и кино, нас никто не учит, этот навык не выделен из потока
жизненного опыта и воспринимается вместе с усвоением других социальных ролей —
ребёнка, члена семьи, юноши/девушки и т. д.

В этом плане постоянное появление в сегодняшней России
кандидатов на роль лидеров и экспертов без формирования автономных и
полноправных элит и при крайней рыхлости, социальной слабости, неавторитетности
экспертного сообщества коррелирует с атомизированным и преимущественно
зрительским характером сегодняшнего российского социума («общество зрителей»).

3. Третий аспект перемен последнего пятнадцатилетия,
особенно существенный для оценки нынешней ситуации в чтении, а главное — её
перспектив, состоит в сокращении пространства обобщенных символов и образцов,
крайней слабости интеллектуальной работы по их созданию, осмыслению,
распространению при, напротив, как говорилось, расширении унифицирующего
воздействия символики всеобщего как «нашего особого», с одной стороны, и
принадлежности к кружкам «своих» — с другой. Интеллигенция не справилась и не
могла справиться с задачей выработки общего смыслового мира, генерализированных
идей, символов, языка для российского социума, для разных групп и слоев
населения страны. Её не раз продемонстрированное недоверие и даже презрение к
сложности («читатель не поймёт») означает для социолога исключение из кругозора
интеллигенции множества разнообразных и значимых других. А отсюда следует и
дефицит генерализованных идей, понятий, символов в языке интеллигенции, который
уже несколько раз упоминался. Интеллигентские идеи социальной критики
(социально-критического романа «с подтекстом», «эзопова языка» кинофильмов и
театральных постановок) и «планки качества» (классика, Пушкинский музей,
Большой театр) не могли стать общими.

При этом отсекалась область образно-символического поиска
(характерно невнимание отечественной публики, включая, как показала Л. Борусяк,
даже нынешнюю образованную столичную молодёжь, к поэзии, за исключением разве
что магнитофонных бардов и «поэтов на стадионе»; редкие образцы высокого
литературного модернизма — скажем, Элиот в поэзии или Кафка в прозе — были
относительно признаны интеллигенцией постольку и ровно в той мере, в какой были
«запрещены» официальными властями, государственной цензурой). Но интеллигенцией
отсекался, подчеркну, и «ширнармассовый», относящийся, по избитому советскому
идеологическому клише, к «широким народным массам», «плебейский» уровень
культуры, а значит подавлялись источники её динамики и возможности перехода
интеллектуальных образцов от группы к группы, с уровня на уровень. Напомню, что
расслоение на поисковое, классическое, массовое искусство и литературу в раннем
модерне возникло в Европе и США именно как момент автономной динамики
культуры.6

В этой ситуации можно, вероятно, на материале недавней
российской истории и истории культуры говорить о своего рода новом «восстании
масс», но в характерных для России формах пассивного массового сопротивления
переменам и вместе с тем вынужденной, затяжной адаптации к ним. В плане общей
социологии культуры как исторической и компаративистской дисциплины допустимо
предположить, что в обществах новейшего времени вообще чередуются периоды
мобилизации и стабилизации. Тогда во взрыве интереса к книге и возникновении
феномена массового чтения в Европе эпохи раннего модерна правомерно видеть
симптом и сопровождение фазы социального подъёма и прежде всего нарастающей
общественной активности на групповом уровне, политической активизации различных
групп («толстый» журнал — орган группы). Нарастание же пассивности, провал
протоэлитных групп и ближайших к ним слоев подхвата этого импульса перемен
ведут в культуре к массовизации вкусов и усилению спектакулярности в публичной
жизни, досуговых занятиях. Причём визуализация коммуникаций в обществе (ср.
ситуацию межвоенной Европы, о которой уже упоминалось) сопровождается, кроме
прочего, такими изменениями в структурах символического обихода, как
нарастающая установка публики именно на развлечение, феминизация мод и
омоложение вкусов. Если же иметь в виду Россию, то период групповой активности
и попыток институционального строительства сверху, скажем, на рубеже 1980–90-х
гг., сменяется (сменился за последние 15 лет) фазой понижающей адаптации «рассеянной
массы» к status quo и символической компенсации ностальгически вспоминаемых
утрат доперестроечного времени. Напомню к тому же, что домашний спектакль на
телеэкране — досуговое развлечение, самое дешёвое по денежным затратам и
технически наиболее доступное «всем».

Подведём итог комментариям к статье Любови Борусяк. Разговор
в данном случае идёт, конечно, не только об отношении детей и их родителей к
книгам и чтению. Речь об изменении отношений между родителями и детьми, более
того — отношений между россиянами в целом. Добавлю, что осмыслить эти перемены
и действовать с пониманием их значения и перспектив, будь они благоприятными
или опасными, у жителей России нет сегодня ни воли (автаркия, раздробленность,
апатия), ни культурных средств (весь этот узел проблем очень слабо символически
проработан усилиями интеллектуалов). Так что кризис чтения у школьников, как и
у взрослых, это кризис умения и желания обобщать свой опыт, дефицит общего в
социуме, заинтересованных представлений о генерализованном и значимом Другом.
Иными словами, кризис социальности (социабельности) и самой модернизационной
идеи человека как существа деятельного, но ответственного, самостоятельного, но
и солидарного.