В одной давнишней рецензии Мария Черняк написала: «К справедливым словам Бориса Пастернака о том, что “большая литература существует только в сотрудничестве с большим читателем”, следует добавить и то, что большая литература существует в активном сотрудничестве с “большой критикой”, поскольку триада “писатель—критик—читатель” остаётся необходимой составляющей для любого нормального и полнокровного литературного процесса. Критика называют идеальным посредником, прокладывающим пути к постижению современной культуры и строящим мосты, связывающие писателя и читателя. Нужно помнить и о том, что критика в России всегда была неотъемлемой и равноправной составляющей не только литературного процесса, она существенно влияла на движение общественной мысли, претендовала на статус “философии современности”. В критических статьях, как в зеркале, отражаются болевые точки эпохи, её противоречия и узловые проблемы».

Беда сегодняшней литературы в том, что писатели есть, а литературы как литературного процесса — нет. А для того, чтобы он осознавался, прежде всего необходима литературная критика как мотор этого процесса. Причём критика должна присутствовать на главнейших медиа-площадках — в «толстых» журналах, на телевидении, на радио, и так далее.

Шестидесятые годы Лев Аннинский, помнится, назвал временем Лакшина в литературной критике, а ведь по давней российской традиции, не знавшей, по существу, свободы слова, критика тогда была отнюдь не узкоэстетическим, а важнейшим общественным делом. «Новый мир» А. Твардовского, где  трудился Владимир Лакшин, был в те далёкие «оттепельные» времена больше чем журналом. Именно тогда на авансцену выдвинулись колоритные фигуры критиков, обладавших и собственным речевым стилем, и отчётливо выраженной общественно-публицистической позицией. Это была площадка, где велась борьба идей, обсуждались острейшие проблемы развития страны после ХХ съезда.

Лакшин твёрдо был уверен в том, что «толстые» журналы в России, если им не суждено погибнуть, надолго ещё сохранят значение не только для интеллектуальной элиты и столичных снобов, но и, что особенно важно, для самого широкого читателя в провинции. Это был крупнейший резерв интеллектуально-художественного потенциала страны. Критика являлась центром общественного внимания, литературные статьи вызывали отклик не меньший, чем сами литературные произведения, а «толстые» журналы переживали настоящий бум.

«Лад языка. Лад повести,— писал Юрий Карякин в рецензии на повесть «Один день Ивана Денисовича».— Это не могло быть невыговоренным, невыкричанным. Весь “Один день” — невероятный вопль, крик, от имени и во имя вот этого самого малюсенького “человечека”, по которому ни с того ни с сего проехало колесо истории. А он, как раздавленный муравей, корчится. И до сих пор корчится, не понимая ни причин, ни следствий, по которым ему должно вот так до конца дней своих корчиться… Взять всё это, впустить в свой мозг, в свою душу — судьбинку человечека, одного-одинёшенького, по которому всё это и проехалось, — а это почти невозможно. Почти невозможно. Но я-то хорошо помню эти четыре часа утра, когда я дочитал. И вдруг понял, не понял, а прочувствовал мгновенно всю чудовищную низость своего, нашего существования. Вот вам главное о том, что такое “Один день...”».

Ничего не осталось. Всё смыла река времён.