Секретарь бывшего президента Чешской республики Вацлава Гавела заявил, что Гавел намерен вернуться к литературному творчеству. Он проведёт два месяца в библиотеке Конгресса США.

В планах Гавела – автобиография и пьеса по мотивам "Короля Лира" Шекспира. Возможна публикация книги разговоров Гавела с польским журналистом и диссидентом Адамом Михником и британским историком Тимоти Гэртоном Эшем.

НАША СПРАВКА:

Вацлав Гавел установил не один, а множество абсолютных рекордов, которые трудно повторить. Бывший диссидент, он стал президентом. Президентом ему выпало быть не в одной, а в трех странах — сначала ЧССР, потом ЧСР, потом просто Чехии. (Его страна дважды меняла кожу, и то, что это произошло без крови, во многом его заслуга.) При нем его страна покончила с социализмом. При нем она вернулась в Европу. Интеллектуал. Человек совести и принципов... Может быть, такое возможно только в Чехии. А жаль...


«НЕ УСПЕЕТ ГОД ПОДОЙТИ К КОНЦУ...»

С Вацлавом Гавелом мы познакомились летом 1978-го. После этого я еще много раз встречался с Гавелом и отношу себя к счастливцам, которых он дарил своим расположением. Он был одним из тех людей, чьи идеи, чувства и решения были мне особенно близки.

Однажды во время наших долгих бесед я произнес: «Вот увидишь, не успеет год подойти к концу, как тебя выберут президентом этой страны». Тогда Вацлав взглянул на меня, как на умалишенного, но впоследствии долгие годы рассказывал, что я первым предрек ему судьбу политического лидера.


БЕСЕДЫ РАЗНЫХ ЛЕТ

В годы президентства Гавела мы общались не раз. Приведу фрагменты некоторых наших бесед.

Михник: — Как ты думаешь, что происходит сейчас и что будет происходить со всем тем, что мы понимаем под старым режимом, — с его людьми и институтами?

Гавел: — Я считаю это большой проблемой всего посткоммунистического мира. Мы и те люди, кто более или менее активно строил этот режим, и кто с ним молча смирялся, и даже наши единомышленники, все-таки подсознательно свыкавшиеся с его постоянным присутствием, находимся здесь все вместе. Здесь и огромные, централизованные и монополизированные государственные предприятия, и учреждения госаппарата, переполненные чиновниками предыдущей эпохи. Это один из источников колоссальных проблем и сложностей, с которыми надо бороться посткоммунистическому миру. Это не единственная проблема, но одна из самых важных.

Речь не только о борьбе с конкретными людьми, связанными со старым режимом или представлявшими его организациями, но прежде всего о борьбе с житейскими навыками нормальных рядовых граждан. Они хотя и ненавидели тоталитарный режим, однако прожили в нем всю жизнь и волей-неволей притерпелись к нему. Привыкли, что над ними возносится всесильное государство, которое может все, которое обо всем заботится и за все в ответе; они научились такому вот, патерналистскому, отношению к государству, и от этой привычки невозможно избавиться за один день. Все дурные стереотипы, которые этот режим систематически, годами развивал в людях, не могли исчезнуть внезапно.

Михник: — Существуют два разных, символически выраженных подхода в отношении к коммунистам или людям старого режима. Один из этих подходов полемически обозначается в Польше как «политика жирной черты» Тадеуша Мазовецкого. Имелось в виду, что прошлое надо отделить жирной чертой от настоящего и одновременно дать понять, что единственными критериями в оценке госслужащих будут их компетентность и лояльность новым властям.

Другой характерный способ родом из Чешской и Словацкой Федеративной Республики, он получил название «люстрация». Что ты об этом думаешь?

Гавел: — Это еще одна серьезная проблема. Надо каким-то образом пройти между Сциллой и Харибдой. Я думаю, в экстремальных формах обе эти концепции ошибочны. Мы знаем из истории своей страны, что прошлое всегда нам жестоко мстило, как только мы начинали практиковать систему взглядов, будто былое не имеет значения и не должно нас интересовать. Но в то же время, по-моему, никак нельзя давать зеленую улицу беззаконной мести и охоте на ведьм — это была бы, собственно, просто еще одна разновидность того, от чего мы стремимся уйти. Я считаю очень опасным требование обнародовать фамилии всех, кто когда-либо имел хоть малейшие связи с полицией, не важно, по какому поводу. Это бомба, способная взорваться в любой момент и вновь отравить общественную атмосферу миазмами фанатизма, беззакония и несправедливости.

Важно найти необходимую меру. Такой подход, который был бы культурным, цивилизованным и не отворачивался от прошлого. Мы должны найти в себе силы взглянуть в лицо собственному прошлому, назвать его поименно, сделать выводы и воздать ему должное, но делать это нужно честно, со здравым умом, тактом и великодушием, отдавая себе отчет в возможных последствиях.


СТАРЫЕ ДЕМОНЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ

Михник: — Сегодня мы наблюдаем некий потрясающий феномен.

В странах бывшего соцлагеря возвращают языки, символы или идеологии, утратившие действенность за последние 50 лет. В Польше возрождается национал-демократия, в Украине ставят памятники Бандере, в Словакии реабилитируют священника Тисо, в Румынии выходит миллионным тиражом газета «Ромыния маре», прославляющая Антонеску, в Венгрии превозносят Хорти.

Что означает этот возврат старых демонов?

Гавел: — Я тоже в известной степени озадачен этим оживлением старых демонов. Это подтверждает написанное мной когда-то: коммунизм как бы затормозил историю, задержал естественный ход ее развития. Образно говоря, он оказался чем-то вроде наркоза, и теперь общество пробуждается в том состоянии, в котором находилось до забытья. Все проблемы, какими оно жило до анестезии, теперь вдруг воскресли и потрясают людей.

Михник: — А какие демоны чешских традиций тебя страшат больше всего?

Гавел: — Если уж давать оценку явлениям, которые начинают распространяться, то, наверное, самым тяжелым я назвал бы антисемитизм, а также национальную нетерпимость, ксенофобию, что можно наблюдать в Словакии, а также — в несколько другой форме — и в чешских областях. У нас, например, выходит весьма популярный журнал «Политика», полный антисемитских статей, хамских и вульгарных. С подобной клоакой мы в последний раз сталкивались в 1938 году, при так называемой Второй республике — от Мюнхена до немецкой оккупации, — когда возникали профашистские организации типа «Влайки» и устраивалась травля Карела Чапека. Это, в сущности, такой специфический сплав комплексов, шовинизма, фашизма, нетерпимости и ненависти ко всем, кто отличается. Сегодня он проявляется и в ненависти к вьетнамцам, кубинцам, румынам или цыганам. Есть в этом некий культ «расовой чистоты». Некое возвращение к феномену чешского фашизма, который отличался от немецкого только тем, что он был чешский.

Есть, однако, и другие опасные демоны, которые могут найти добычу на нашей зыбкой почве. Демократическая власть в сравнении с прежней, тоталитарной, закономерно кажется обывателю робкой, нерешительной, недостаточно прочной и деятельной. Это естественно. Люди, всю жизнь имевшие дело с тоталитарной властью, просто обязаны сейчас испытывать подобные ощущения. А они, в свою очередь, дают немалый шанс всем, кто мечтает о «сильной руке», кто жаждет прихода так называемой сильной личности, которая-де наведет порядок. Уже и впрямь не важно, под левыми или под правыми лозунгами явится эта личность. Вероятно, такая опасность существует во всех посткоммунистических странах.


ОТКУДА БЕРЕТСЯ КСЕНОФОБИЯ

Михник: — А откуда берется ксенофобия? Почему в Чехословакии, где нет еврейского вопроса, вдруг появляется антисемитизм в журнале «Политика»? Почему агрессия направляется на цыган? Это ведь не национальная чехословацкая специфика: так обстоят дела в любой посткоммунистической стране. В Германии доходит даже до такого абсурда, что уже появляется и нацистская символика, чего не было до сих пор.

Гавел: — Я думаю, у ксенофобии в посткоммунистических странах как минимум две причины. Во-первых, мы в течение 40 лет не жили в открытом обществе. Когда идешь по Лондону, Парижу или Нью-Йорку, то видишь людей различных рас, говорящих на разных языках, и к этому все привыкли. Там тоже иногда появляются проблемы, например, с турками в Германии или с арабами во Франции, но в целом люди освоились с тем, что мир стал космополитическим, что можно по нему свободно перемещаться и менять место жительства. Мы же обитали как бы в изолированном гетто, и внезапная встреча с общинами, которые в чем-то отличаются, например, общаются между собой на другом языке, оказалась для нашего общества болезненным потрясением.

Во-вторых, что отсюда вытекает, люди стремятся найти виновных вовне. Они испытывают шок, вызванный свободой, потерей гарантий, утратой иерархии ценностей. Это состояние я не раз сравнивал с выходом на свободу из тюрьмы. Пока ты внутри, ты с нетерпением ждешь момента, когда тебя выпустят, а когда это случается, вдруг теряешь голову. Не знаешь, за что взяться, и даже тянет вернуться назад, поскольку все, что там, хорошо знакомо, а вот что тебя ждет на свободе — неведомо. То же самое происходит и с обществом, находящимся в растерянности оттого, что оно не может справиться с собственной свободой и в результате ищет врага, которого можно обвинить во всем. Конечно же, легче всего таким врагом делается тот, кто заметнее всего отличается от остальных — речью или цветом кожи. Именно поэтому разносятся слухи, что всему виной вьетнамцы, цыгане или еще какие-нибудь «они». Поскольку людям свойственна потребность усматривать причины любого мирового зла и всех своих фрустраций где-нибудь вне себя, в некоем условном противнике, чтобы таким способом избавиться от ада, который таится в них самих. Ведь проще показать пальцем на чужака со словами «вот Сатана», чем честно признаться в собственных слабостях.

Михник: — Когда 12 лет назад в Иране произошла революция, она мне казалась странным и непонятным явлением. Теократическое государство в конце ХХ века — это какой-то абсурд. Но сегодня, когда я слежу за событиями в мире и вижу рост влияния политических партий ортодоксальных иудеев в Израиле, наблюдаю растущее проникновение исламского фундаментализма на всех континентах, когда я вижу усиливающиеся тенденции фундаментализма в протестантских обществах, например, в Америке, или католицизма в посткоммунистических странах, я задумываюсь: не была ли та исламская революция первым провозвестником новых явлений и не прав ли наш общий друг Андре Глюксманн? Он пишет, что в настоящее время самое серьезное значение приобретает вызов со стороны новых фундаменталистских течений, которые могут иметь как националистическую, так и идеологическую или религиозную природу. Он утверждает, что мы имеем дело с принципиально новым явлением и в связи с этим начинаем иначе оценивать коммунизм — не как некий отдельный феномен, а как одну из специфических форм фундаментализма. Что ты думаешь об этом?

Гавел: — Прежде чем я отвечу на твой вопрос, необходимо подчеркнуть, что самый мощный из фундаментализмов, который мы наблюдаем в современном мире — а именно исламский, — можно объяснить своего рода историческим запозданием. Ислам возник через несколько столетий после христианства и, можно сказать, находится сейчас там, где христианство было несколько веков назад; в определенном смысле он напоминает христианское средневековье. Однако ответ кроется еще не в этом.

Я действительно считаю наиболее серьезной из вероятных угроз то, что после краха коммунизма ситуацией могут овладеть националистические или религиозные фундаменталистские движения. Но в то же время я уверен, что им противодействует сила, которая, как я надеюсь, победит. Эта сила — инстинкт самосохранения планеты. Нашей Земле как целому угрожают уже самые разнородные факторы: социально-экономическая пропасть между богатыми и бедными странами, рост населения, экологические катастрофы и тому подобное. Все это вместе взятое создает состояние глобальной угрозы, но я верю, что, по крайней мере, часть человечества начинает ее осознавать и под давлением этой угрозы людской дух сумеет опомниться. Что означает, в частности, принятие индивидуальной человеческой позиции и освобождение из плена доктрин, идеологий и фундаментализмов. В противном случае этот путь приведет человечество к самоубийству. Однако я верю в действенность инстинкта самосохранения.

Обрати внимание: когда Саддам Хусейн напал на Кувейт, мировое сообщество, включая арабские страны, впервые выступило против этого единым фронтом под эгидой ООН. Это новый фактор, который можно расценивать как сигнал упомянутых мной механизмов самозащиты. Сам Кувейт — маленькая страна с несколькими нефтяными скважинами, но дело в том, что его захват мог послужить прецедентом в распространении безумного фундаментализма, угрозой существованию все новых государств, поводом для геноцида многих наций, начиная с курдов. Видимо, человечество все же начало осознавать масштабы этой угрозы; иначе Буш и Бейкер, будь они в сто раз ловчее, так бы ничего и не добились.