Чудаков А. П. Ложится мгла на старые ступени: Роман-идиллия. — М.: Время, 2013. — 640 с., ил.- 6-е изд. стереотип. — (Серия «Самое время»)
Поздно мне довелось прочесть эту книгу, вышедшую уже шестым изданием. Возможно, и сама книга написана поздновато. Негатив, а по другим толкованиям, правду о советском периоде в истории нашей страны не только разрешено, но даже модно стало писать. Такие мысли витали во мне во время чтения романа Александра Чудакова и служили фоном для размышлений, воспоминаний, сравнений, согласий и несогласий с автором.
Александр Павлович Чудаков говорил о своём романе как о попытке создать портрет современника. Своего современника. Во многом и моего тоже. Я не застала период сталинских репрессий, только отголоски их в виде воспоминаний о дяде, вернувшемся из лагерей. Зато я застала период брежневского застоя, а ведь это — две стороны одной медали. Теперь на дворе снова — иные времена. Портрет, или автопортрет молодого человека, автора и его героя — современен ли он в глазах поколения XXI века?
Пожалуй, я даже рада, что прочла книгу много лет спустя после её написания; мои размышления о временах, описанных в книге, получились более объективными, а воспоминания, размытые мглою прожитых лет, более спокойными и, наверное, более тёплыми, чем те времена заслуживают.
При первом же взгляде на обложку книги возникло предвкушение встречи с хорошим русским языком. У выдающегося российского филолога другого быть не может. Предвкушение описания «добродетельной безмятежной жизни на лоне природы, рассказа о мирном счастливом существовании». Так, во всяком случае, толкует слово «идиллия» словарь Ожегова. Ставшая названием блоковская строка «ложится мгла на старые ступени» обещала ностальгическое настроение. Правда, обложка, созданная художником Валерием Калныньшем, намекала на несоответствие: явно городские, явно трущобные здания, голые ветви зимнего дерева — в этом мало от безмятежности. Но ведь слово «идиллия» часто употребляется в ироническом смысле…
Действительно, иронии в романе предостаточно. Уже в первом абзаце, в скобках, как в старинных пьесах писалась «реплика в сторону» — обращает на себя внимание весьма ироничная фраза: «Антон любил выразиться книжно». Иронична потому, что её произносит главный герой (повествование ведётся от первого лица). Сам по себе приём не нов, ироничным он становится тогда, когда рассказ от первого лица вдруг сменяется рассказом от третьего лица. Вначале я приняла эту метаморфозу за недосмотр редактора, потом убедилась, что это авторский приём, причём весьма многофункциональный. Не меньше иронии и в последующем цитировании «босяцкого писателя»: «Что умираешь? Да, умираю». «Босяцкий писатель» — это М. Горький. Ах, какое непочтение! Или ирония? Возникает мысль — наверняка, в романе сплошная «антисоветчина»? Поразмыслив, понимаешь, что мировоззрение не возникает на пустом месте. Вероятно, жизненный опыт автора таков, что не позволяет почитать Максима Горького «великим пролетарским писателем» Это и настораживало, и интриговало. Настораживало, потому что очень уж прижилась мысль о великости и «некритикуемости» основателя
соцреализма. Интриговало возможностью познакомиться с «другим» взглядом.
В аннотации сказано, что роман легко можно принять за автобиографический. «Но это не биография — это образ подлинной России в её тяжелейшие годы» — утверждает аннотация.
А значит, автор выступил экспертом в определении подлинности России. Подобная смелость всегда заставляет задуматься — уж слишком много «оценщиков» у России. По мере чтения настороженность хотя и уменьшилась, но не рассеялась. Краски для создания образа России автор подбирал в основном в среде интеллигенции. А ведь это ещё не вся Россия.
Галина Михайловна Пальгуева, г. Нижний Новгород