В большинстве случаев учителя продолжают по старинке поощрять потребности к самовыражению, теоретизируя на этот счет вслед за Фуко, Дерридой, Лакосом,
вместо того, чтобы просто показать художественное произведение.
Камилла Палиа
Чувства
Словарные формулировки по определению точны, а слова в них то и значат, на что указывают. В словаре Ожегова патриотизм определяется как чувство любви к Отечеству. Чувства могут быть чисты или не очень, могут обманывать, могут обманываться. Cловом, несмотря на все спекуляции аналитиков, чувства не поддаются анализу. Чувства можно разделять, но на них же можно и воздействовать. Никто точно не знает, можно ли чувства «привить». Но тот, кто имеет с ними дело, сталкивается уже не с чувствами, а с «явлениями». Извне любовь рассматривается как роман, а патриотизм — как явление «патриотического». Здесь стороны не равны. Патриотизм воспитателей и воспитанников равно воспеты и опровергнуты — но это разные патриотизмы, и разница их переменчива.
Те, кому приходилось недавно или сейчас приходится преподавать в хорошей либеральной школе или гимназии, имели возможность вспомнить собственные годы «переходного возраста». Если воспоминания относятся к 80-м годам прошлого века, то их обладатель будет удивлен «консерватизмом» нового взрослеющего поколения. Централизованная советская система воспитания и сильный советский кинематограф времен позднего СССР воспитали космополитическое и беспечное поколение. Высказывания же сегодняшних старшеклассников могут порадовать подтверждением худших предположений критиков отечественного самосознания 90-х годов.1 Говоря о том, что пропаганда тех лет возымела обратный эффект (а либеральные критики, повыступав с экранов телевизоров, начали восприниматься как голос власти, а потому и вовсе надоели), можно, конечно, заметить, что недоверие к голосу власти уже стало традицией. Однако остается только гадать, что отнести к традиционному недоверию и русскому упрямству, а что — к определению классического национализма, развернутому в работе Бенедикта Андерсона «Воображаемые сообщества».2 Что окажется безобидной бравадой, а что и впрямь приведет к патологии?
Пример бравады я наблюдал в клубе «Пар» в 2002-м. Двое знакомых мне литераторов спросили среди прочего у девушек о том, кто их любимый поэт. Первокурсницы, небезосновательно усмотрев на лицах собеседников печать тяжелого постмодернистского ига, ответили — «К.Р».
Примеры рационалистических веяний я наблюдал в хороших школах на уроках истории. Так, лучший ученик и примерный спорт-смен класса оказывался и главным местным «националистом».
Представителей экстремальных форм национализма я встречал, главным образом, нетрезвыми. В армии последних советских лет мне пришлось наблюдать кровавые и зверские проявления национальных чувств, они исходили от «притесняемых», или, как говорят социологи, доминируемых национальных групп. За два года, проведенных мной в рядах СВМС, через политуправление этого соединения прошла информация о 300 убийствах и самоубийствах военнослужащих Заполярного Военного Округа, связанных с неуставными взаимоотношениями на национальной почве.
Наконец, чистое явление патриотических чувств было встречено мною по пути из библиотеки в вечер написания этой статьи. Трое учащихся Политеха стояли у стены на промозглой Сенной площади, размахивая триколором. Подойдя к ним, я выяснил, что флаг они купили за триста рублей на остатки стипендии, что не ожидается никакой тусовки, что, отпраздновав таким образом успех отечественных лыжниц на Олимпиаде, они пойдут домой и что они — просто за Россию без всяких дополнительных смыслов и ожиданий момента. Здесь не было ни религиозной, ни какой другой окраски, способной вызвать толкования и исторические аналогии. И главное — в тот момент не было поблизости ни воспитателей, ни противоядий от них. Учащиеся даже не пили пива.
Государственная Программа «Патриотическое воспитание граждан Российской Федерации на 2006—2010 годы»3 составлена по принципу: получатель средств — средства — результат. Ее составители поместили «повышение толерантности» на первое место в «перечне обобщенных оценочных показателей», то есть критериев оценок ее «реализации». Очевидно, под этим они подразумели нечто, похожее на поведение тех трех студентов, о которых я говорил выше. Детальное изучение пунктов самой «программы мероприятий» могло бы напугать реальным господством брежневской терминологии, если бы не поразительно крохотные размеры бюджета. Объем предполагаемых средств финансирования из федерального бюджета должен составить за пять лет всего 378,05 млн руб. (70—72 млн руб. в год). Правительственный план поощрения патриотизма и толерантности должен охватить все возрастные слои общества, но объем бюджетных средств в год на одного жителя РФ составит 49–50 копеек. То есть воздействие этой Программы испытает на себе ничтожная часть населения. Посочувствовав серьезно урезанным в возможностях ведомственным «воспитателям», можно обратить внимание, что в таких условиях воспитывать станут все, кто сможет себе это позволить. Речь идет, скорее, об иллюзии государственного контроля над подобными процессами нравственного взросления населения. Но применима ли вообще сила убеждения к процессам национального самосознания?
Позвольте напомнить еще раз о парадоксальности этих провалов силы. Правительственный курс на «русификацию», взятый императором Александром III (1881–1893), не испытывал недостатка в адекватных эпохе средствах. Но он произвел наибольшее впечатление на интеллигенцию западных губерний и на западных социологов. Наравне с позднейшей «финляндизацией» он превратился в широкий нарицательный пример кошмара. Внутренний же эффект патриотического созидания последних русских правительств соответствовал точности до наоборот. Образовательная система александровской эпохи воспитала поколение профессиональных революционеров. Масштабные монархические манифестации начала Первой мировой войны оказались обманом чувств. Либеральная творческая интеллигенция России, в отличие от западноевропейской и американской интеллигенции, предпочла фронту тыл, а патриотические качества русских в неформальном рейтинге писателей-фронтовиков той войны оценивались так же, как и патриотические качества итальянцев. Напротив, поколение, которому следовало учиться жить «без Россий, без Латвий», приняло на себя удар Второй мировой войны. Часто упоминаемый поворот Сталина к традиционным ценностям был слишком запоздалым, чтобы кого-то «воспитать». Но тот, кто задастся целью увидеть «результаты» воспитания любви к Отечеству, всегда сможет подвести их под какую-нибудь обобщающую теорию или программу. Сочетание «патриотизм и толерантность» принципиально для составителей текста последней Программы. Надо же и на бумаге отличить любовь от романа, чувства от явлений, а патриотизм от национализма.
Национализм и патриотизм
Рассказывают историю про одного владельца собаки, который был страшно горд воспитанием своего любимца. Когда бы он ни скомандовал: «Эй! Придёшь ты или не придёшь!», собака либо приходила, либо нет. Именно так ведет себя электрон, управляемый вероятностными законами.
Майкл Полани
Пять основных психологических чувств — любовь, стыд, вина, ненависть, месть — являют собой последовательность возможного отступления от первого чувства, способного заключить в объятия все остальные. Включить весь комплекс ощущений в рациональный круг фигур риторики впервые додумались римские публицисты, столь великие, как Цицерон. Сочетания двенадцати фигур ораторского (и не только) искусства позволяли ритору, подобно фехтовальщику, завораживать публику игрой приемов. С концом Республики, добродетелью которой является, как известно, любовь к себе — чувство собственного достоинства, энергия великих знатоков риторики, таких как Сенека и Квинтиллиан, устремилась из публичной сферы в частную. Поворот курса от общественной политики к приватному воспитанию был сознательной стратегией этих людей, поддержанной лучшими из императоров. Вместе с тем никто и не думал как-то выделять воспитание патриотическое. Круг ценностей, усвоенных патриархальной традицией, сам по себе образовал сферу предметов любви к отечеству. Сам процесс воспитания формировал чувство любви и уважения к себе и ближнему в рамках уже установленной иерархии, то есть главную добродетель аристотелевской монархии — честь. Традиция формирования (образования) вождей и героев вызывала из небытия все новых «последних римлян». Традиция не пресеклась, но продолжаясь в течение всего Средневековья, держалась одного из наблюдений стоиков, согласно которому признательность любви вполне может уживаться с отторжением ненависти, образуя устойчивый комплекс чувств страха — главный академический признак деспотии. Мысль эта была популярна во времена Ренессанса, реформаций и гражданских войн, потрясавших Запад на заре Нового времени.
Другим видным наблюдением этой конфликтной эпохи было открытие информационных войн: возможности и необходимости манипулирования общественным мнением. Если прежние воспитатели — от Кассиодора до Альберти и Фичино — связывали мечту об идеальном воспитании граждан с платоновской идеей обитателей образцовой обители, то появление печатных тиражных изданий открывает новую и тревожную эпоху бесконтрольного распространения идей. Если раньше воспитать можно было избранных вождей и святых, то теперь конфигурация корпуса воспитанников и воспитателей усложняется, охватив большие территории.
Бенедикт Андерсон считает «нацию» безначальной и бесконечной. Нельзя с точностью сказать, когда она действительно родилась в своем повседневном и требовательном обличье, как никто не вправе сказать, где и когда нация кончится. Рассказ о «нации», по Андерсону, противоречит логике истории. Национальной идее нужна история «на злобу дня» о происхождении того, «что есть сейчас». Такой вид повествования называется не историей, а тем исследованием происхождения, которое истории противостоит, повествуя не из прошлого в настоящее, а из настоящего в прошлое, — то есть генеалогией. История показывает «как было», генеалогия — что бы хотелось увидеть. С историей трудно играть, тогда как генеалогия есть самая настоящая игра с родословной. «Нация», по Андерсону, есть род модернизированной религии, коллективистская разновидность рационалистического4 бессмертия: принадлежность к нации гарантирует ее «бесконечное» продолжение.
Родословная нации (нация буквально переводится с латыни как «рожденная») западноевропейского образца и впрямь связана если не с церковным воспитанием, то с религиозным образованием. В церковных университетах Высокого Средневековья так назывались общежития для уроженцев одной из сторон света (сравните с «университетом» от лат. «universum» — круг). Впоследствии число «наций» в университетах увеличилось, но в политическом кругозоре отдельной страны их значение стало сужаться. «Нацией» называлось также парламентское представительство интересов влиятельных фамилий королевства перед королем. Западноевропейский национализм был связан с образованием и начинался с отождествления нации с элитой. Между средневековой нацией избранных и избранной нацией XIX–XX веков была еще структура конфессии. Беспримерные по жестокости религиозные войны рубежа Средних веков и Раннего нового времени (в одной Тридцатилетней войне 1618–1648 годов Германия потеряла больше людей, чем в любой другой из своих войн) велись, в первую очередь, не между народами, а между конфессиями (вероисповеданиями). Структура конфессии наращивалась по сословному принципу. Конфессию формировала местная знать во главе с владетельным территориальным патроном, таким как Фридрих Пфальцский или Максимиллиан Баварский. По принципу конфессиональной элиты группировалось наиболее «продвинутое» население. Беднейшие слои общества в странах конфессионального раскола чаще продолжали придерживаться традиционных верований. «Папизм и деревянные башмаки» — так пуритане попрекали деревенской бедностью католиков, отнюдь не лишенных знатных заступников. Не мудрено, что своя среда «воспитывает» лучше всяких преподавателей. Учителя призваны, скорее, придать характеру учеников ценные навыки и исключить аномалии. Но есть еще желание низших подняться выше, оказаться ближе к «своей» элите и ее ценностям.
Андерсон связывает подъем национализма в странах Европы с ростом в XVIII–XIX веках новых, на этот раз уже государственных университетов. Однако растущая потребность вкусить ценностей привилегированных слоев общества выносит на международную арену национализма привкус уже не власти, а именно господства.5 Солдаты Наполеона несли впереди своего оружия страстное желание сполна познать ту монархическую честь, в которой ранее все-таки отказывало себе третье сословие6, познать свободу господ, познать себя господами.
Массовые приступы агрессии охватывали западноевропейские государства-нации XIX–XX веков по тем или иным причинам. Эти великие по масштабам движения подкреплялись уверенностью в реальности качественного и «вечного» улучшения личного социального статуса любого из их участников. Но этого нельзя сказать о России. Солдаты Суворова, участники заграничных кампаний и Отечественной войны 1812 года, не имели перед собой столь призрачных и блестящих перспектив. Статус рядового бойца Красной Армии времен Второй мировой войны не обещал ничего такого, что могло бы гарантировать господство, способное компенсировать одну возможность из четырех быть убитым и одну из шести — попасть в плен. Сравнительный риск погибнуть в сражениях Второй мировой для защитника Британской Империи составил одну семнадцатую от числа призывников, риск военнослужащего «расы господ» — одну седьмую. Личный статус красноармейца, напротив, к концу Гражданской войны был достаточно высок. Вступление в ряды Красной Армии обеспечивало бесплатную кормежку, добротную шинель, ботиночки на медных гвоздиках и реальное господство над «буржуем». Из пяти миллионов красноармейцев в серьезных операциях участвовали лишь избранные элитные части, перебрасывавшиеся с фронта на фронт. Эти-то избранники революции и были разбиты на пути к Варшаве ополчением польских рабочих, наскоро собранным Пилсудским. «Второму поражению русских при Танненберге» предшествовала попытка пропагандистов создать гордый и агрессивный настрой («за Днепром и в Замостье тлеют польские кости»).
Записки героя Отечественной войны 1812 года Дениса Давыдова были призваны открыть новую страницу в истории воинского искусства. Они пропагандировали преимущества войны на коммуникациях противника. Правдивые зарисовки событий исполнены гордости за своих любимцев. Рассуждения о стратегии в масштабах генеральной кампании предполагают разумно и целенаправленно использовать в будущих войнах внезапно открывшиеся татаро-монгольские качества казаков и русского народа. Язвительные выпады в адрес Кутузова, которого гвардейские офицеры не любили, в том числе и за его былую близость к Павлу I, выдают в авторе «элитарный» патриотизм. В одном месте Давыдов приходит к тому, что партизанами Отечественной войны, то есть ответственными командирами «партий» — независимых отрядов — имеют право именоваться только он и еще семь гвардейских офицеров (князь Кудасов, Иловайский, Фигнер и др.). Давыдов не одинок в своем стремлении творчески использовать потенциал населения. П. Киселев, министр государственных имуществ, предлагает в те же годы создавать доски почета в крепостных деревнях, вывешивать в приходских церквах списки примерных крестьян, выполненные золотыми буквами. Первая программа патриотического воспитания нации — докладная записка Сергея Уварова от 1832 года — дальше доклада не пошла, но она же позднее стала основой имперской доктрины Александра III. Воспитанию полнокровного чувства рационалистического национализма помешало в России отсутвие в русском обществе XIX века главной социальной пружины этого явления — корпоративно организованной воли к господству. Признаком «успешных» обществ является встречное давление такой организованной воли как «снизу», так и «сверху», так и «из середины».
Социолог глобализации Фрэнсис Фукуяма в 1990-е годы удивил своих читателей публикацией неоконсервативной статьи «Доверие». В статье намекалось на возобновление борьбы идеологий, а следовательно — на возобновление истории. Перед экономикой, как и перед религией, могут быть «грехи» и «заслуги», которые имеют у Фукуямы нацональную окраску и националистический подтекст. Заслугами наций перед мировой экономикой следовало бы признать их способность создавать условия полезного для бизнеса доверия как внутри групп интересов, так и в отношениях между ними. Ключом к успешности нации является ее способность заполнить пространство, разделяющее государство и индивида, всемозможными корпоративными организациями граждан, включая и секты в их историческом американском понимании. Наградой будут сплоченность и эффективность национальных экономических регионов. Грех — это индивидуализм и личности, и государства. Национальным особенностям в пору выставлять «оценки». Высший балл за корпоративность получили бы японцы и немцы, несколько поотстали от них североамериканцы, ниже стоят романо-католические общества и китайцы с их замкнутым семейным эгоизмом. Хуже всех дело обстоит у русских. Всемогущее государство постаралось ликвидировать всех посредников между собой и индивидом-одиночкой. Пострадали все формы кооперации, даже семья. Советское общество воспитывало коллективистов, а воспитало разобщенных эгоистов, резюмирует Фукуяма. Нечто подобное наблюдалось ранее в иезуитских колледжах. Идеологии «грешников» будут оправдывать свое несовершенство национальным своеобразием, стараясь представить себя в лучшем свете.
Тезис Фукуямы о «непогрешимости» корпораций может вызвать недоверие в нравственной сфере. Члены корпорации способны не только стоять горой друг за друга, но и выгораживать друг друга в случае профессиональной ошибки. Один сотрудник Русского музея недавно уволился по нравственным соображениям. При упаковке он случайно прорвал холст картины Брюллова «Последний день Помпеи». За этим не последовал выговор от начальства. Более того, реставраторы уверяли его, что в картине маслом важен не холст, а красочный слой — подвижная органическая пленка. Они говорили ему, что в музеях те картины, что еще не сдублированы, — латаны-перелатаны. Но чувство вины все равно не позволило ему продолжать там работать.
Национализм — явление социальное. Оно образуется самим обществом. Патриотизм — чувство, в итоге, личностное и нравственное. Пересечение их орбит вероятно, но часто они проходят мимо друг друга.
Отношения: я и традиция
Молодым везде у нас дорога, старикам
всегда у нас почет.
Песня из кинофильма «Цирк», сл. В. Лебедева-Кумача
В отечественной прессе около двадцати лет назад возникла условная и никем не опровергнутая «традиция» противопоставлять либералов и «советских», соотнося последних с «консерваторами». Сейчас заговорили о том, что это условное различие устарело. Самое время напомнить о том, что реальная родословная политических традиций гораздо глубже и выглядит иначе.
Идея опосредованной связи между политикой и педагогикой принадлежит Джону Локку. Именно в Великобритании, где традиции наилучшим образом сохранялись, а воспитание было неотделимо от традиции, борьба за право представлять традицию означала борьбу за власть. Локк считается основателем британского эмпиризма, главным наблюдением которого следует признать то, что наши чувства предшествуют нашим рациональным идеям. Дэвид Юм, другой замечательный эмпирик, высказался насчет того, что традиции основаны как раз на чувствах, при этом они рационально не расчленяемы и глубоко укоренены в нашем опыте, а потому — священны и фундаментальны.
Воспитанию предшествует образование того, что воспитывает — выбор стандартов. При всем многообразии рецептов в этом вопросе, таковых универсальных стандартов, в общем, два: либеральный и консервативный. Оба были обоснованы в Великобритании XVII–XVIII веков.
Существует видимость того, что консерваторы все сохраняют, а либералы — за перемены, поэтому очевидным покажется и то, что первые ратуют за неизменность, а вторые — за изменчивость традиции. В действительности все наоборот. В обосновании эпистемологических позиций либералы, скорее, рационалисты, а консерваторы — скорее, эмпирики. Но в рационализации либеральной позиции значительную роль сыграло превратное истолкование британского эмпиризма во Франции XVIII века.
Формирование либеральных взглядов и либералистской картины мира несколько старше реакции на развитие связанных с нею взглядов. Либерализм ближе к мифологической традиции. На Локка, в частности, произвели впечатление открытия Ньютона, признавшего подчинение законов движения небесных тел законам гравитации. Теория гравитационного взаимодествия «подошла» к восходящим к учению Демокрита мифологическим представлениям о «неделимости» атомов. Индивид мыслился как атом, на общество были перенесены законы механики. Суть либералистской позиции, представленной в ее упрощенном виде деонтологией Бентама, заключается в том, что атомарный индивид предопределен законами неизменных ценностей. Следовательно, все устремления индивида удобней свести к одной функции. По мнению Бентама, главной волей индивида следует считать стремление к удовольствию и счастью, поскольку в этой воле все люди совпадают, а в остальных — отклоняются от своего главного предназначения и различаются. Известна фраза графа Толстого о том, что все счастливые семьи похожи друг на друга, а несчастливые различаются. Набоков, посмеявшийся над высказыванием одного из главных воспитателей русской интеллигенции, был поклонником английской интеллектуальной традиции. Все же он не стал выдавать, что фраза эта — бездумная цитата из Бентама. Бентам даже пытался математически рассчитать коэффициент удовольствия индивида, чем до сих пор занимаются неолиберальные социологи и экономисты, вводя новые термины, начиная от «потребительской корзины» и заканчивая «коэффициентом эгоизма». Естественно, нельзя считать их познавательные усилия бесполезными. Конфронтация сказывается даже не столько в вопросах догмы, сколько в распределении ролей представителей обеих эпистемологических позиций. Либералистский стиль описания зависит от воспроизводства собственного текста, того текста, к которому сводится существование индивида. Этому способу письма удобней опираться на неизменные вещи, на внеисторичность индивида, на то, что якобы было всегда. Диалектическое постоянство классовой борьбы, например, возвращает читателя в мир механических взаимодействий, свойственных мифологиям. Ключом к идентификации текстов, произошедших от этой позиции, может оказаться частое и многозначительное употребление понятия «механизм», явная симпатия к наглядности терминов классической механики или использованию иных аналогичных им «богов из машины», призванных спасти постоянство центростремительного смысла. Открытия британских же физиков Эрнеста Резерфорда и сэра Джона Уильяма Рэйли (не говоря о неклассической физике) еще на рубеже позапрошлого века окончательно разрушили исходный демокритов миф о неделимости атома. Обнаружились бездонные и непредсказуемые пустоты. Сама же позиция мифологической веры в «изначальную» неизменность «везде» и «всегда» произвела к тому времени весьма многочисленную и недружную семью политических партий, идеологи которых отнюдь не собирались поднимать дело о корнях методологии столь разросшегося древа и терять свое влияние на воспитание нравственности масс. Эта семья свободных мнений столь обширна, что ее представители могут просто не замечать очевидное — существование противоположной позиции, объясняя весь мир логикой механизмов и сводя отклонения к перегибам чувств. Так делает Исайя Берлин.7 В своем эссе «Ёж и лиса» он делит мир, достойный критики, на принципиальных методологически обоснованных авторов и трогательных, но в результате никчемных романтиков, таких как Геррес, Коббет и Честертон.8 Естественно добавить, что эта позиция надежней своих продолжателей, родство логик которых совсем не очевидно. Можно верить в предопределенность и систематическую неизменность чего угодно: «нации», «классовой борьбы», «свободы», «культуры», «насущных проблем».
Консервативная позиция не столь прочна и опирается не на правила диалектического единства движения («молодым везде у нас дорога»), времени («старикам всегда у нас почет») и пространства («широка страна моя родная»), а на столь же древнее сравнение общества с живым организмом. Она зиждется на том, что традиции свойственна хрупкость чувств. Что традиция изменяется, а изменяясь — разрушается. Именно поэтому, по мысли Дэвида Юма, мы должны выстраивать нормы своего поведения, имея образцом то, что разрушается, не подчиняясь разуму, а потому — выше разума. Традиция выстраивается нами заново из того, что уходит безвозвратно. Иначе говоря, в течение нашей жизни мы будем иметь именно ту традицию, которую сможем себе позволить. Очевидно, что консервативная точка зрения дальше от объяснения, но ближе к реконструкции. Это дороже и «по деньгам». Другим неудобством консерватизма является несоизмеримость цены и цен. Невозможность эмпирически подсчитать ценность каждого вклада в традицию. Так, если бы студенты, купившие триколор на последние деньги, не сказали бы мне, сколько они за него заплатили, то об этом не узнали бы и вы.
Соотношение ролей либералистов и консерваторов можно сравнить с развитием политических неврозов. Так, невроз третьего сословия, лишенного в королевской Франции полноты прав господства, способствовал массовому восприятию нагнетания критических настроений и психоза надвигающихся перемен. Консервативная реакция сложилась в целостную идеологию уже по следам разрушительных событий. Это сделал в 1790-м году Эдмунд Берк в своей работе «Размышления о французской революции». Реакция замыкает очередной цикл реформаторской горячки. Русские консерваторы, такие как Федор Достоевский, Иван Ильин, Константин Леонтьев, также смогли себе позволить переживать заново последствия пространственно-временных политических неврозов, стартовавших в середине позапрошлого века. Нечто подобное наблюдается у нас и сейчас.
Естественно, что те, кто желает увидеть человека в сложном органическом сообществе, более одиноки, чем те, кто начинают выглядеть героями, объясняя проблемы эгоистического одиночества остальных.9 Их выбор ближе выбору личности, и его легче критиковать, но с ним нельзя и спорить.
Тезис о том, что русский народ в общем «такой же», как западный, только «более молодой», его надо еще воспитывать, был воспринят от французских просветителей. Екатерина Романовна Дашкова, покровительница академического образования, разделяла эту идею. Стандарт воспитания «сверху вниз» прижился у нас наравне с либерализмом интеллигенции. Сказку о «молодости» русского народа повторяли и философ Бердяев и Салтыков-Щедрин, называвший себя «писателем семнадцатого века».10 Советский период тоже отдавал должное как отставанию, так и воспитанию отстававших.
Какой из универсальных стандартов оказался более востребован отечественным отношением к традиции? «Дорогой» или «дешевый»? Это вопрос нашего личного выбора.
Интерес
Отечественных воспитателей часто объединяет не столь глубокая, сколь туманная вера в идею воспитания и в идею воспитующей системы, саму по себе способную воспитывать. Верить в действительность системы дешевле, чем действовать самому. Парадоксом этой установки является надежда на героев и на идеальную систему, но недоверие к конкретным институтам власти.
Можно заметить, что «Программа патриотического воспитания граждан…» затрагивает и так называемый третий сектор — совокупность некоммерческих и неправительственных организаций. Деньги будут выдаваться государственным структурам с очевидной перспективой гибкого соотнесения их со средствами искомой российской общественности. Средства этой гипотетической общественности (третьего сектора) также занесены в смету Программы. Ресурсное Обеспечение Программы информирует нас о предполагаемой цифре финансового участия средств, поступающих из внебюджетных источников. Сумма, включившая в себя помимо прочего учёт «безвозмездной помощи» от «юридических и физических лиц» на пять лет вперед, составляет 119,75 млн руб.
Портрет же «общественности» зависит от воли автора портрета. «Третий сектор» в РФ со слов западноевропейских радиоголосов, например, представляет собой 4 000 правозащитных организаций. О самом их существовании знает 12% населения страны. Информация о наличии правозащитного движения в отечественном сознании отождест-вляется с Западом и западными фондами, вызывая еще меньше доверия, чем институты власти и их голоса. Но под то же определение «некоммерческой» и «неправительственной» организации подпадают также и экстремистские и нежелательные объединения и системы отношений. В то же время иные организации, такие как Громовская старообрядческая община Санкт-Петербурга, хотя и существуют исключительно на пожертвования упомянутых Программой «физических и юридических лиц» и немало способствуют реконструкции традиции и поддержанию этой самой толерантности. Все же они не могут быть отнесены к смете взаимодействия с правительственной Программой.
Таким образом, цифры и отношения мало что способны рассказать о существованиии загадочной российской общественности, имеющей обыкновение напоминать о себе индивидуально, спонтанно и творчески. К таким проявлениям самостоятельного интереса можно отнести, например, откровенные выступления Елены Викторовны Смолиной, напоминавшей о технических преимуществах свобод некоммерческой структуры в раздвоенном статусе библиотечного самоуправления. Эта позиция сложнее деклараций и может состояться лишь дорогой ценой внимания и разработки. Патриотизм каждой из таких позиций выстраивается из множества непохожих друг на друга, но конкретных случаев.
В любом случае можно констатировать некоторый интерес правительства к проблемам строительства общества на основе традиций. Но этот умеренный интерес (interest — по-английски «процент») не столь высок, чтобы вызвать неумеренную реакцию.
Денис Владимирович Бедник, художник, соискатель кафедры Истории средник веков Санкт-Петербургского государственного университета
1 Шедевром этого жанра можно считать недавно показанный по национальному телевидению фильм «Изыди» (1991), снятый не «на чьи-то деньги», но все ещё «по убеждению».
2 Андерсон, Бенедикт. Воображаемые сообщества. — М., 2001.
3 С Государственной программой «Патриотическое воспитание граждан Российской Федерации на 2006–2010 годы» можно ознакомиться на сайте журнала «Библиотечное дело» www.bibliograf.ru в разделе «Документы».
4 Рационализм — это вера в то, что наши мысли предшествуют нашим ощущениям.
5 Власть по Максу Веберу — любая возможность осуществления своей воли. Господство означает осуществление этой же возможности «на законном основании», от имени устойчивой и общепризнанной структуры (например, армии или правоохранительных органов).
6 Вопреки общему мнению материальное положение третьего сословия во Франции XVIII века улучшалось. Ухудшалось положение провинциальной знати, не только терявшей контроль над своей клиентелой. К концу века иные древние бароны были уже лавочниками и грузчиками. См. об этом: Хеншелл, Николас. Миф Абсолютизма. — СПб., 2003.
7 Берлин, Исайя. История свободы. — М., 2001. — С. 183.
8 Там же, С. 263.
9 Показателен жуткий юмор Толстого в рассказе «Много ли земли человеку надо?». Рассказ произвёл решающее впечатление на Джойса.
10 Миронов, Б. Н. Социальная история России: В 2-х т. — СПб., 1999.