Все умные мысли уже передуманы.
Дело, однако, в том, что их Всегда надо передумывать заново.
И. Гете
Рационалистические теории философов подвергались критике со стороны представителей поэтического искусства, отстаивавших преимущества чувств, воображения, интуиции: «Чувства — наши учителя». Так, Уильям Блейк (1757—1827) — английский поэт, художник, книжный гравер — один из основоположников романтизма, смело оспаривал принятые в то время теории о человеческом мышлении. В его работах утверждается преимущество воображения над другими «органами чувств»: «Рассуждающая сила в Человеке есть Призрак, / …Когда она отделяется / От Воображения и прячется, / Словно в стальные доспехи, в Рацио… /…Рассуждающий Призрак / Стоит между Прозябающим Человеком и его Бессмертным Воображением».1
Подобные настроения характеризуют и российскую поэзию. Здесь хочется привести не очень известные пушкинские строки из неоконченной поэмы «Езерский»: «Зачем крутится ветр в овраге, / Подъемлет лист и пыль несет, / Когда корабль в недвижной влаге / Его дыханья жадно ждет? / Зачем от гор и мимо башен / Летит орел, тяжел и страшен, / На черный пень? Спроси его».2
Фридрих Шиллер (1759—1805) — один из самых известных немецких поэтов-романтиков, осознавая противоречия рассудка, настаивал на том, что истинная культура находится не в экономике, не в политике, не в морали, а в эстетической реальности: только в сфере красоты, в прекрасной видимости, являемой произведением искусства, происходит примирение разума и чувств, свободы и необходимости, труда и игры, которое само по себе может быть образцом (моделью) жизни без диссонансов. Познавательный дискурс здесь бессилен, человеческие проблемы простой логикой не объясняются; нужен ум гораздо более емкий, многомерный, чем тот, которым оперируют Просветители.3
Требования к чтению, сформулированные Локком в ХVII веке, относились не только с читателю, но и к писателю, личная и гражданская ответственность которого за качество текста выражается в «высшем на-
пряжении человеческих способностей». «Писатель-герой» — так характеризовал его роль другой английский философ ХIХ века Томас Карлейль (1795—1881): «Ты построил то, что переживет и мрамор и металл, и будет чудоносным градом духа, храмом и школой, и пророческим холмом… Книги — это и наша Церковь… Литература — это и наш Парламент».4
Героическая природа подлинного литературного творчества, по мнению философа, сродни святости: «Истинному писателю, независимо от того, признан он миром или нет, всегда свойственна святость: он — свет мира, он его жрец; он ведет сквозь тьму, подобно священному огненному столпу, в его странствии сквозь пустыню Времени». Именно поэтому «героя-писателя должно считать самой важной фигурой современности». При этом он строго различает подлинного писателя, которого называет Героем, и «негероическое множество мнимых писателей», существование которых он относит к естественным издержкам «литературного производства».4
Отмечая особую роль писателя, Карлейль произносит настоящий гимн Книге, которая вместе со всем обществом является сотворцом Культуры: «Она (Книга) есть Мысль человека, его чудотворная сила, благодаря которой он создает все, что ему угодно. Все, что он делает… вызывает к жизни, есть его воплощенная мысль. Этот вот Лондон со всеми его домами, дворцами, паровыми машинами, соборами и невероятной суетой и шумом есть не что иное, как мысль, то есть — миллионы мыслей, собранных воедино, громадный, неохватный дух мысли, воплотившийся в кирпиче, в железе, дыме, пыли, дворцах, парламенте, фиакрах, Екатерининских доках и прочем!».4
Но эта Мысль, ее чудотворная сила требует от читателя активности, настойчивых усилий, о которых говорил его предшественник. «Мы не прочитали писателя до тех пор, пока не увидели его предмета — каков бы он ни был — таким, каким он его видел… Нашему времени привычнее праздное оцепенение, когда Вершину …подставляют под ноги, чтобы нам не карабкаться на нее… Не следует никогда забывать, что тут, как и всегда на земле, пассивное удовольствие не может продолжаться долго. Повсюду в жизни главное не то, что мы обретаем, но что мы делаем: точно так же и в духовных вопросах — в разговоре, в чтении, которое есть просто более точный и обдуманный разговор, — важно не то, что мы получаем, но что мы готовы дать, ибо именно это, главным образом, удовлетворяет и обогащает нас».4
«Просвещенческая» программа совершенствования разума с проекцией идей в область моральной философии и практического поведения, достигшая своего апогея в философской мысли XVIII века, продолжала свое развитие и в последующие периоды. Идеи воспитания, которые прежде разрабатывались преимущественно применительно к индивидам, были распространены на коллективного субъекта, на общество и человечество в целом, в культурно-историческом измерении европейских социальных «Утопий», «Энциклопедии» французских просветителей, «Абсолютной идеи» Гегеля, «Мировой воли» Шопенгауэра, «Сверх-Я» Фихте, «Бесклассового Общества» Маркса и др. Поддерживаемый философско-педагогическими системами, познающий разум в конкурентно-партнерских отношениях с эмоционально-волевой сферой жизни смело шел по восходящей линии прогресса к «мировой гармонии».
Последствия этого социально-культурно-познавательного восхождения имели, как известно, противоречивый характер. Осознание этих противоречий приводило к мысли о том, что «европейская культура и цивилизация переживают кризис, так как они не могут обеспечить, несмотря на свои великие достижения, счастливой и гармоничной жизни человека».3
«Закат Европы» — книга немецкого культуролога Освальда Шпенглера (1880—1936), в начале ХХ века провозгласила конец европейской культуры, объясняя кризис тем, что она, как и всякая культура, достигла своего завершающего периода, когда исчерпывается творческая сила и начинается естественное умирание.
Эдмунд Гуссерль (1859—1938) в своей последней работе «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология» утверждал, что источник кризиса европейской культуры и европейского человека таится в кризисе науки, точнее, в кризисе рациональности. А кризис рационального мышления порожден, по его мнению, в изоляции «от сущего», потери связи с действительным миром, с «жизненным миром» человека и попытками конструировать идею некоего «мира вообще». Наука, превратившаяся в технику счета и моделирования, и основанная на такой науке культура не могут дать рациональной установки жизни человека, они ничего не могут сказать об истине его жизни, а видят ее только как непрерывную «цепь иллюзорных порывов и горьких разочарований». Выход из кризиса, в противоположность пессимизму Шпенглера, этот немецкий философ видел в возвращении той первоначальной установки рационального мышления, которая сложилась в античной культуре и которая, как считал философ, ориентировала мышление на вечные основания бытия человека.5
Но вернемся к чтению и читателю ХIХ — первой половины ХХ века, которые, не-
смотря на усиление влияния иррационализма, интуитивизма, эзотерики, мистики и т. п., преимущественно оставались под патронажем логической, этической и эстетической рациональности. Как бы не складывались реальные и философские судьбы культуры, прогресса, познания, перед читателем всегда стоял один и тот же гамлетовский вопрос: «Читать (Что? Кого? И как?) или не читать?».
Английский прозаик, поэт, драматург, критик ХIХ века Оскар Уайльд (1854—1900) решал этот вопрос и в философском и конкретно-рекомендательном смысле: «Советовать людям, что читать, как правило, либо бессмысленно, либо вредно — литературный вкус не приобретается учением, а дается от природы, на Парнас нет путеводителя, и тому, чему можно научиться, учиться не стоит. Но советовать, что не читать — совсем другое дело… В самом деле, именно это крайне необходимо в наш век, который читает так много, что не успевает восхищаться, и пишет так много, что не успевает задуматься…»6
В своем отзыве на сборник «Сто лучших книг» в еженедельнике «Пэлл Мэлл газет» в 1886 году он писал, что «книги… удобнее всего разделить на три категории:
1. Одни стоит прочесть единожды… «Письма» Цицерона…, «Мемуары» Сен-Симона…, «История Греции» Грота…
2. Другие есть смысл перечитывать… Платон и Китс…
3. И, наконец, книги, которые не следует читать вовсе. Все пьесы Вольтера без исключения, «Англия» Юма, «История философии» Льюиса, все книги, которые пытаются что-то оспаривать или доказывать…».6
Составитель сборника, отзывы о котором были помещены в упоминавшемся выше еженедельнике «Пэлл Мэлл газет», англий-ский ученый и писатель Джон Леббок предупреждал читателя от излишне критического отношения читателя к автору. В статье «О чтении» он писал: «Если какая-то книга вам не интересна, не спешите винить автора. Умение читать — подлинное искусство. В пассивном чтении мало толку. Нужно стараться освоить читаемое. Каждый думает, что умеет читать и писать, хотя на самом деле лишь некоторые из нас правильно пишут и владеют навыком чтения. Ведь мало просто узнать на бумаге знакомые слова и молча, механически прочитать их. Нужно попытаться воспроизвести прочитанное в своем сознании, представить себе людей, о которых идет речь, проведя их галерей воображения… Выбор книг, как и выбор друзей, — задача серьезная. Мы так же ответственны за то, что читаем, как за то, что мы делаем… Чтобы получить наибольшее удовольствие, мы должны читать для образования, а не для развлечения… Есть книги, которые и книгами назвать не хочется, читать их — потеря времени. Среди них бывают и такие, что вызывают лишь омерзение; будь они людьми, я бы не постеснялся вытолкать их за дверь. Бывают, конечно, случаи, когда полезно получить предостережение против искушений и опасностей жизни, но все же книги, трактующие о зле, и сами есть зло».7
Уайльдовская позиция разумной читательской независимости нашла поддержку у представительницы следующего поколения английских писателей и критиков Вирджинии Вулф (1882—1941). В университетской лекции «Как читать книги?» она говорила о том, что «…единственное, что можно посоветовать читателю, — не слушать ничьих советов, доверяться собственному чутью, думать своим умом, делать выводы самостоятельно… Независимость суждений… есть важнейшее свойство читателя… Но чтобы по-настоящему вкусить свободы, мы должны… как-то себя ограничивать». При этом она гораздо демократичнее своего знаменитого предшественника в оценке литературных произведений: «…Взгляд, брошенный на разношерстное общество, собравшееся на полке, обнаружит, что лишь немногие писатели действительно “большие художники”; чаще книга вовсе и не претендует на то, чтобы считаться произведением искусства, — так что же, отказаться от них потому только, что это “не-искусство”?»8
Самостоятельность, независимость суждений как важнейшее качество настоящего читателя связывается писательницей не только с выбором авторов и их произведений, но и с характером самого чтения. «Набирать впечатления, стараясь все понять — только половина того, что входит в процесс чтения; она должна быть непременно дополнена другой, если мы хотим, чтобы удовольствие от книги было по-настоящему полным. Нам предстоит выработать собственные суждения, из мимолетных образов создать один, прочный и стойкий. Но не сразу… А потом… прочитанное всплывет на поверхность сознания как единое целое. А книга как единое целое совсем не то, что собранная фраза за фразой… Теперь можно сравнивать книгу с книгой, как сравнивают одно здание с другим. Продолжать чтение, когда книги уже нет перед глазами, сопоставлять один мимолетный образ с другим, проявляя при этом широту познаний и понимая то, что читаешь, трудно, еще труднее сделать следующий шаг и сказать: “Эта книга не только принадлежит к такому-то роду, но значение ее такое-то; в этом ее сила, а в этом слабость; тут удача, а тут промах…” Напитавшись… книгами всех родов — поэзией, прозой, историей, жизнеописаниями — а потом остановившись и оглядев разнообразный и противоречивый живой мир… мы выйдем за рамки суждений об отдельных книгах в поисках особенностей, объединяющих их в группы; мы дадим им имена и таким образом выведем правило, которое упорядочит наши ощущения».8
Конструируя модель идеального библиофила, Вирджиния Вулф не умаляет роли обычного читателя, который может и не соответствовать сформулированным требованиям: «…Если для того, чтобы прочесть книгу, как ее следует читать, нужны столь редкие качества — воображение, проницательность, способность судить и оценивать, вы, вероятно, придете к выводу, что литература — слишком сложное искусство… Нам суждено оставаться просто читателями… Но у нас все же есть свои, читательские обязанности и даже своя, достаточно важная роль. Критерии, которые мы выдвигаем, приговоры, которые мы выносим, как бы просачиваются в воздух, которым дышит писатель работая. Они влияют на писателей, даже если не попадают в печать. Влияние наших суждений, если они разумны и энергичны, самобытны и искренни, может оказаться очень кстати… когда критик в растерянности от того, что книги мелькают перед ним, как фигурки животных в тире… Мнение людей, читающих из любви к чтению, неспешно и непрофессионально, судящих сочувственно и вместе строго, не станет ли лучше его работа? И коль скоро с нашей помощью книгам суждено стать сильнее, богаче и разнообразнее, это будет достойным завершением наших трудов».8
Заключительные слова английской писательницы были обращены ко всем читателям без исключения, к читательской добродетели: «Порой мне представляется, что в Судный день, когда великие полководцы, законоведы и государственные мужи придут за своими наградами — коронами, лаврами, мраморными статуями, запечатлевшими навечно их имена, — Всевышний обернется к апостолу Петру и скажет не без некоторой зависти, увидев нас с книгами под мышкой: “Смотри, этим награды не нужны. Нам нечего им дать. Они любили читать”».8
«Потребительский рай прикладного знания»
Информационная революция второй половины ХХ века существенно изменила культурную реальность читающего человека, практически вытеснив распространенные прежде (особенно в российской и советской культуре и литературе) образы пытливого читателя и книги как учебника жизни. Современная культура, находящаяся «в зоне конфликта технологий», книгопечатания и электроники, требует от человека не просто осмысления и правильного восприятия своего содержания, она требует от него умения работы с самой информацией. Новые информационные технологии вызывают быстрый рост информации как в количественном, так и в качественном отношении: возникает, например, сетевая литература, поэзия и проза как непосредственное и опосредованное общение с читательской и авторской аудиторией через форумы, чаты, конкурсы, написание отзывов, ответов на отзывы и распространение своего творчества путем публикации на большом количестве различных сайтов, на дискетах, CD, DVD — все это формирует определенную культуру чтения у читающего, которая имеет свои особенности, не совпадающие с традиционной моделью чтения. Это приводит к появлению новых смыслов, новых ценностей, видов искусства, жанров, наук, отраслей знаний и т.п. В контексте современного понимания культуры, воспитания и образования вопрос: «Что есть культура чтения?» ставит перед исследователями задачу философского рассмотрения чтения как бытия, которое заставляет человека по-особому мыслить и чувствовать.
Среди специалистов нет единого понимания сути культуры чтения и процесса ее формирования. К тому же существующий разброс мнений в определении понятия касается, главным образом, техники и технологии чтения.
В современной методической литературе указывается на то, что культура чтения — это прежде всего умение найти, выбрать из огромного числа изданий нужную книгу. Оно, в свою очередь, складывается из знания основ библиографии, владения навыками работы с указателями литературы, способности легко ориентироваться в библиотечных каталогах и картотеках, представления о книготорговой библиографии, помогающей находить нужные издания в книжных магазинах, умению комплектовать личную библиотеку.
Естественно, что под культурой чтения подразумевается и сам процесс ознакомления с текстом, его целях и способах, умении использовать при этом аннотации, предисловия, указатели, которые дополняют и разъясняют авторский текст, помогают глубже понять содержание книги, извлечь и усвоить все ценное, что в ней есть.
Учитывая эти и другие значения культуры чтения, под которой подразумевается техника и технология чтения, обращение с книгами и текстами, их собранием, хочется, как уже говорилось выше, обратить внимание на его мировоззренческий философский смысл, как на культуру мышления: читаю — то есть всматриваюсь, вслушиваюсь, проговариваю мысль, одновременно оценивая себя, автора, текст логически, этически, эстетически и т. д., стараясь «соблюсти такую меру, чтобы не отбрасывать то, что правильно положено древними, и не пренебрегать тем, что правильно принесено новыми».9
Современный информационно-потребительский бег, в котором участвуют взрослые и дети, ориентирован, главным образом, на интеллектуальные результаты. Их деловые и житейские преимущества («потребительский рай прикладного знания»), по мнению многих, обладают наибольшей привлекательностью. «Как много ума, и как мало сердца», — сказал бы о такой ситуации Философ, которого, как и Библиотекаря, постоянно занимает вопрос о том, стал ли человек разумнее, сильнее, добрее, счастливее, наконец, в окружении многочисленных наук и искусств.
Находясь на границе двух культур, «между Гуттенбергом и Интернетом», невозможно не заметить, что электронный информационный бум теснит мелькающим аудио- и видеорядом не только собственно мышление и чтение, но и самого человека, читателя с размышлениями над проблемами истины и лжи, добра и зла, прекрасного и безобразного, смысла человеческого и космического существования.
Прессинговые информационные ситуации в области культуры, образования и воспитания не являются индикатором исключительно нашего времени (возможно, только по своему современному объему и форме). Во все исторические эпохи люди сталкивались с необходимостью освоения новых теоретических и практических парадигм, связанных с информационными прорывами в новые сферы бытия и познания: «Человеческое мышление всегда оказывается в затруднении в начальный период интериоризации любой технологии, придуманной и реализованной на практике самим же человеком».10 При этом аксиомой оставалось то, что литература, книга, текст — это не просто чтение, а определенная философия жизни. В связке Человек—Культура—Общество она служит по-
средником, одновременно отражающим и творящим окружающее бытие, социокультурную реальность. Культура чтения в этом широком значении переключает читательское сознание на метауровень, который «покажет ему порядок, строй и красоту целого» и позволит справедливо оценить отдельные его области «соответственно порядку и полезности каждой из них».11 Культура чтения в таком философском, позитивно-мировоззренческом аспекте способна защитить читателя от деструктивного воздействия на психику и поведение виртуального и реального мира, а также оптимистически оценить тенденции их развития.
Современные исследования чтения и читателей, имманентно содержащие в себе позицию в отношении культуры чтения, ставят специалистов перед необходимостью сформулировать некоторые требования к выработке его полноценного понятия. Оно должно быть, во-первых, внутренне непротиворечиво при исследовании конкретных процессов, во-вторых, наиболее полно реализовывать свою методологическую, познавательную роль и, соответственно, давать значимые ориентиры инкультурации12, а в-третьих, отражать способность социального сознания адаптироваться к изменениям, происходящим в культурной системе современного общества.
Как бы ни складывалось решение этой задачи, ясно одно: культура чтения — комплексное понятие со многими составляющими, выделенными на различных основаниях с непременным присутствием философской рефлексии, живущей «внутренней сутью вещей», о которой прекрасно высказался Томас Карлейль в своем обращении к читателям, завершающим наше рассуждение на заданную тему: «Мои юные друзья! Цель ваша не самые знания — не постоянное совершенствование прикладных навыков и прочего в этом роде… Вы всегда должны помнить, что за всем этим лежит приобретение того, что можно назвать мудростью, а именно — здравой оценки и справедливого суждения обо всем, что окружает вас, привычки смотреть на вещи верно, беспристрастно и ясно, и естественной приверженности к фактам».13
Мария Васильевна Карданова, главный библиотекарь РГДБ, Москва
* Продолжение. Начало в № 1, 2006 г., с. 11–15.
1 Блейк У. Иерусалим // Мак-Люэн М. Галактика Гуттенберга. — Киев: Ника-Центр, 2003. — С. 385–386.
2 Пушкин А. С. Езерский // Пушкин А. С. Соч.: В 3-х т. — Т. 2 — М.: Художественная литература, 1985. — С. 152.
3 Философия культуры http://www.countries.ru/library/sophia/cultasv.htm
4 Карлейль Т. Герой — писатель. Отрывки сочинений и писем // Корабли мысли: Английские и французские писатели о книге, чтении, библиофилах. — М.: Книга, 1986. — С. 129, 134, 138–140.
5 Человек в мире культуры http://www.countries.ru/library/sophia/actual.htm
6 Уайльд О. Читать или не читать? // Корабли мысли: Английские и французские писатели о книге, чтении, библиофилах. — М.: Книга, 1986. — С. 186.
7 Леббок Д. О чтении // Там же. — С. 177–178.
8 Вульф В. Как читать книги? // Там же. — С. 216, 218, 220–223.
9 Бэкон Ф. Новый Органон. — Л.: Огиз-Соцэгиз, 1935. — С. 134.
10 Мак-Люэн М. Галактика Гуттенберга. — Киев: Ника-Центр, 2003. — С. 428.
11 Локк Д. О пользовании разумом // Локк Д. Соч.: В 3-х т. — Т. 2. — М.: Мысль, 1985. — С. 216.
12 Инкультурация — усвоение людьми культурных форм какого-либо общества.
13 Карлейль Т. Отрывки сочинений и писем // Корабли мысли: Английские и французские писатели о книге, чтении, библиофилах. — М.: Книга, 1986. — С. 141.

